Для детей и подростков 1990-х, интересовавшихся всем отдаленно электронным, одним из любимых мест в Москве была Горбушка, позже превратившаяся в чуть более благообразный «Горбушкин двор». До эпохи тотального онлайна это было лучшее в городе место для приобретения электроники и контента всех сортов, зачастую сомнительного происхождения и оттого по привлекательным ценам. Маршрут, по которому мы с родителями добирались до этого пиратского раздолья, пролегал мимо угрюмого серого здания за высоким забором с колючей проволокой и военного вида КПП с суровыми мужчинами на входе. Я часто задумывался, что же там так тщательно охраняется. Скучноватое слово «хладокомбинат» мне тогда ни о чем не говорило, наводя лишь на смутные мысли то ли о холодильниках, то ли о промышленном производстве льда.
Казалось бы, при чем здесь Михаил Жванецкий?
Все просто: одна из наиболее врезавшихся мне в память его цитат — концовка монолога «Чем живет страна» 1990-х годов, в которой почивший Советский Союз — это «зона, где тюрьма, мясокомбинат, кондитерская фабрика и обком партии выглядели одинаково». К этому списку я смог уже сам добавить «фабрику мороженого» — именно она скрывалась за колючей проволокой, автоматчиками и нелепым новоязовым «хладокомбинатом». В момент когда я, будучи подростком, сопоставил эти факты, до меня наконец-то дошло то, что было так очевидно миллионам поклонников Жванецкого, успевших пожить в СССР: за талантом подачи, за иронией, за уникальной способностью повернуть фразу скрывалось главное — правда о настоящей, повседневной жизни, немыслимой для постсоветских поколений страны.
Записи Михаила Жванецкого я слушал с детства — у нас дома, а точнее в машине, в виде неизменно бодрого, ироничного голоса с компакт-диска. Для ребенка, родившегося на излете жизни СССР, за этим голосом стоял в первую очередь Жванецкий-артист. Многое из того, что он говорил, для меня было либо непонятным, либо откровенно фантасмагоричным. Но смешно было всегда — настолько сильно обаяние самой манеры чтения, интонации, баланса внезапных пауз и резких повышений тембра. Не нужно до конца понимать, о чем идет речь в лучшей части «Одесского телефона», чтобы каждый раз смеяться над тем, как Жванецкий произносит прекрасное «Ну будем ждать!» после стратегической паузы.
Эта и другие цитаты прочно входили в домашний обиход и мой личный растущий словарь, возможно, не всегда с одинаковой пользой. Я до сих пор убежден, что моя любовь к фразе «Я выполню любой приказ мгновенно, но пусть они мне сначала докажут» вызвала за все эти годы раздражение у большого количества людей, не в последнюю очередь — у коллег и руководителей. Мне повезло побывать на концерте Жванецкого, но с возрастом и в силу специфики увлечений и специальности я все больше открывал его для себя через тексты, а не выступления.
Для многих первичен Жванецкий-артист, а не Жванецкий-писатель, а Жванецкий-артист в современном понимании — это протостендапер.
И неважно, что для него выбор этого формата во многом был обусловлен стремлением обойти советскую цензуру в литературе. Для человека из постсоветского мира Жванецкий чисто по внешним признакам совершенно неотличим от других людей на сцене, веселящих зал, наполненный людьми среднего возраста. Это, может подумать молодой человек, Данила Поперечный для дедов и родителей, он где-то там, рядом с Задорновым, а не в одной категории с Ильфом и Петровым или Бабелем. В этом главное отличие сцены от литературы: сцена — она актуальна для современников, литература — для всех и навсегда.
Понимание истинной значимости великих после их смерти лишь немногим менее банально, чем сама смерть, но в случае со Жванецким невозможно отделаться от мысли, что его главная роль в русскоязычной культуре — еще впереди. Из человека, который смешил и утешал советских людей, ему предстоит стать человеком, который с ироничной улыбкой, хитрым прищуром и обезоруживающей искренностью расскажет со своих страниц о советских людях. И прежде всего тем, кто не застанет ни его самого, ни даже самих советских людей.
