К старому Новому году друзья и знакомые возвращаются в город. У одних загар на все лицо, у других только кончик носа и подбородок. Еще расслаблены, уже в новостях. Из Инсбрука, Вены, Цюриха, Шри-Ланки...
А мы — оттуда, где в это время мало туристов, но вневременно много любви. Неожиданно прививка от комплексов, загар вылинявших эмоций.
Мне говорили, хочешь узнать, как любят русских, — лети в Сербию. Я не думала, что так буквально. На уровне генетического притяжения. Силой стремления пазла совпасть гранями с соседом. Непривычно, странно, подозрительно.
Мы летим в Сербию на Рождество — другого такого нет. Вместо елки — бадняки, букеты из дубовых веток. Листья с дубов здесь почти не опадают, только темнеют до густо-терракотового и становятся сухими, как перекаленная бумага. Ветки собирают, перевязывают ленточками, прикрепляют мешочки с соломой, пишут на них «Христос се роди» и — на двери домов, на капоты машин, но главные сжигают вечером Сочельника.
Начиная с Нового года все рынки — ярмарка рождественских символов. Мы бродим по одному такому на севере страны, как в музее прикладного искусства... Кто-то из продавцов слышит русскую речь, и через несколько секунд вокруг нас несколько шумных торговцев, пытающихся... подарить нам именно свой бадняк. На шум реагируют прохожие, дергают сзади за рукав — зрелый мужчина, пальто, галстук: «Вы руска? Руска?» — и вдруг, неожиданно и несообразно затягивает: «...Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки... — рядом смеется и радуется нам его жена, статная шатенка в шляпе, — ...а девушки потом».
Мы уезжаем из стройного, похожего на Южную Германию Нови-Сада и едем по деревням, пока не упираемся в песочного цвета монастырь. На указателе написано, что он XII века. XII век здесь — нормально, самый возраст. На каждом втором столбе вокруг монастыря огромные пустые гнезда аистов. Из ворот появляется дед, седая борода по грудь, на голове пилотка. Мы спрашиваем его, почему аистов нет, дед, по первым словам обнаружив в нас русских, начинает смеяться и целовать. Говорит что-то быстро, похохатывая, без старческих слез и громко. Все, что мы можем понять: Москва — это лепо, и он, дед, воевал, и Жукова видел. Дарим ему магнитики, обнимаемся, смеемся вместе, просто потому что хорошо.
Наступает Сочельник, баднидан, длинный-длинный постный день. Мы оказываемся вечером в семье, обычной, белградской, в несколько поколений, и удивляемся ощущению, что действительно как дома. Стол ломится от домашней еды, постной, но изумительно вкусной, приготовленной разными поколениями женщин. Говорим друг с другом на взрывающей мозг смеси сербского, русского и английского (русский понимают самые старшие, потому что учили в Югославии, и самые младшие, потому что, вы знаете, это очень перспективно сегодня в Европе знать русский). Впрочем, и мы начинаем понимать сербский к третьему дню, отгадывая другой смысл русских слов (позор — внимание, хвала — спасибо, пушение — курение), и уверенно сообщаем самой старшей хозяйке, что было укусно лепо*...
Сразу из-за постного стола едем в церковь. У ворот пара десятков смуглых парней — боснийцев и косоваров, очевидно, мусульман — торгуют бадняками. Вера верой, а бизнес бизнесом. Во дворе храма уже костер, народу все больше и больше, молодых и пожилых — поровну. Нам объясняют происходящее: обряд, пришедший, как и наряженная елка, из язычества, обрел свою новую подоплеку и символизм. Ветки дуба в костре — это и дерево для очага, которое волхвы принесли новорожденному Христу среди других даров, и приход Христа как жертва миру.
Каждую минуту кто-то, перекрестившись, кидает в общий костер свой бадняк, и пламя вырастает уже под два метра, выстраивая на стенах храма театр теней и выбрасывая искры выше купола.
Из церкви выходит клир в красных пасхальных одеждах. Здесь почти нет соблюдения цветов в соответствии с праздником, не каждый приход потянет полный комплект облачения. Но красные ризы как раз к огню. Настоятель выносит роскошный двухметровый бадняк, несколько раз опускает его в костер и превращает в огненное опахало. В нас летят зерно и конфеты, раздают глинтвейн, хочется петь вместе с хором и быть частью этой общины. Види, тетка Русије** вычисляет , улыбается внучке и нам пожилой профессорского вида серб, и мы снова на несколько минут обнаруживаем себя в центре внимания... К часу ночи заканчивается рождественская литургия, мы вместе со всеми поздравляем друг друга по-сербски и на сербский манер: «Христос се роди» — «Ваистину се роди!»
...Первые дни святок ездим по стране — из центра на север и потом на юг, находя опять особое к себе, русским, отношение: на улицах, когда навигатор сходит с ума и мы не знаем, как проехать; в магазинах и сувенирных лавках; в горах на перевале; в монастырях и крепостях...
Музыканты в ресторанах (обычно, кстати, это высокого уровня группы и мини-оркестры, в небогатой стране рестораны — лучший заработок для музыканта) реагируют на русскую речь и играют "Подмосковные вечера", "Калинку" и потом целый репертуар музыкальных интерпретаций, включая сумасшедше, виртуозно аранжированные "Пусть бегут неуклюже".
Мы так привыкаем к этому, что начинаем пользоваться и пытаемся проделать трюк мы русские, сделайте для нас исключение, когда снимаем разбомбленный квартал в центре Белграда. Часть зданий принадлежит военным, и съемка запрещена. Мы улыбаемся, выдаем весь набор сербской (или как нам кажется сербской ) лексики: "Добар дан! Ми смо руски из Москве! Може?"*** Но юный военный строг и непреклонен — съемку не разрешает. Нам становится стыдно за злоупотребление любовью. Военный не по уставу машет нам вслед.
Можно спорить, насколько искренняя эта любовь и существует ли вообще феномен расположения народа к народу (а помните, кстати, как предсказуемо голосуют друг за друга страны на "Евровидении"?), могут ли использовать генетическую приязнь своих подданных друг к другу власти и политики, взвешивать исторический камень веры или не брать в расчет ничего, кроме сегодняшнего, но важно, что где-то тебя любят только за то, что ты из России. Как минимум это отличная прививка от комплекса «кругом враги, бери гранату».
*очень вкусно
**смотри, тетя из России
*** добрый день, мы русские из Москвы, можно? ( ломаный сербский)