Процесс строительства памятника строго контролировался соответствующими инстанциями, поскольку финансирование также осуществлялось не сразу, а по частям. Ну сдал объект? Его приняла комиссия? Отлично, получай деньги на следующий. Иногда, чтобы ускорить этот процесс, Вучетич и сам приглашал московские комиссии, местные приглашения не требовали...
На одном из важнейших этапов, когда вовсю развернулись работы на главном монументе, стало ясно, что для успешного окончания требуются еще дополнительные деньги, причем сумма немалая. Их надо было добыть, но так, чтобы совсем уж не ограбить местных товарищей — областной бюджет не так уж велик, а они всячески помогают материалами, техникой, рабочей силой, обустройством и так далее. Средства могла дать Россия, в смысле федерация.
И тогда Вучетич соответствующим образом подготовил встречу с «высокой комиссией», которую возглавил первый заместитель председателя Совета министров РСФСР Михаил Алексеевич Яснов. Это был сухой, сдержанный, не любящий раздражающих эмоций партийный чиновник очень высокого ранга. Говорили, что шуток он тоже не любил или не понимал, но был достаточно весомой личностью в государственном руководстве, и если говорил «да», то, значит, так оно и было.
В комиссии по приемке рядаобъектов на кургане были представители всех заинтересованных организаций, включая Министерство обороны и министра культуры Екатерину Фурцеву. Большая комиссия.
Гости ходили по кургану, слушали объяснения, поражались, естественно, гигантским объемом работ. Разумеется, все это Вучетич подавал самым достойным образом, имея в «загашнике» главную цель — выбить любыми путями дополнительные капиталовложения. Что-то около шести или семи миллионов рублей. Сверх того, что уже тратится.
Словом, москвичи узрели на кургане вторую Сталинградскую битву в самом ее разгаре. Наконец комиссия перешла к главному монументу. Статуя Родины-матери в тот момент представляла собой следующее. Снаружи — гигантский конус, высотой около восьмидесяти метров, окруженный строительными лесами и подъемными кранами. А внутри — огромный металлический каркас с арматурой из стальных тросов, на котором, собственно, и держались и сама статуя, и те формы, которые должны были остаться после того, как из них уберут «внутренности», чтобы затем начать заливать изнутри бетоном — уже навсегда. Причем каркас был разделен на секции, и каждая из них фактически представляла собой отдельную строительную площадку. Наверх ходил лифт. Продолжались монтаж и сварка. Большая бригада бетонщиков с отбойными молотками отламывала от монолита уже отформованной скульптуры куски гипса, арматуры и прочего. Горели яркие фонари, искры от сварки и дым мешались с пылью отбойников. Грохот со всех сторон оглушающий — пространство-то хоть и огромное, но замкнутое. И такой визуальный и звуковой ряд — на каждой площадке. Оглохнуть, ослепнуть, задохнуться — запросто.
Потом уже будут подсчитывать и оставлять на память в каталогах впечатляющие цифры, из которых складывались почти десять лет строительства. Ну там вес главной статуи — 8000 тонн, одних земляных работ — свыше миллиона кубов, уложено 20 000 кубометров бетона и 25 000 тонн металлоконструкций. Цифры впечатляют, но я их привожу не для запоминания. Это нам — зрителям. А для тех, кто поднимался следом за скульптором на соответствующую отметку по высоте статуи, примерно в ее середину, эта трудовая феерия была, конечно, нелегким испытанием. Поднялись, остановились, стали озираться, сторониться — люди ж работают, грохочут молотки, пыль столбом, солдаты оттаскивают обломки в сторону, чтоб спускать к подножию статуи. Словом, гам-тарарам.
Дав насладиться происходящим, Вучетич обратился к Яснову, старшему в этой комиссии, от которого и зависело дальнейшее финансирование, с вопросом, каково впечатление. Тот мог лишь развести руками. И спросил в свою очередь: «А находимся мы где?» Скульптор понял смысл вопроса: в каком месте статуи? И немедленно, без запинки, громко ответил в свойственной ему манере не лезть в карман за словом. Причем точно в рифму.
Я не могу произнести то, что произнес Вучетич, и тем более, как он это произнес, но слово это было подобно взрыву атомной бомбы. Все, включая Яснова, в буквальном смысле онемели, оцепенели от ужаса. Позволить себе такое?! И пока длилась эта немая жуткая сцена, скульптор решительно кинулся в бой.
«Да, мы все, вместе взятые, — то есть ваша огромная комиссия, бригада рабочих и целый взвод солдат — находимся именно в том самом месте, которое в анатомическом атласе обозначает женский половой орган. А мы не только все поместились, но и осталось еще много свободного места. Теперь вы представляете, Михаил Алексеевич, каков объем работ?»
Очевидно, точность последнего вопроса и поставила точку в сомнениях председателя комиссии, если таковые еще у него имелись. Он, даже не улыбнувшись, ответил: «Давайте ваши бумаги, подпишу!» И ведь подписал без дальнейших вопросов — все необходимые миллионы выделил.
Генералы рыдали от восторга, передавая ответ Вучетича друг другу. Комиссия только в полном изумлении руками разводила, ибо слов у нее уже не было. Это чтоб такое, да при самом Яснове?! И на тебе — вдруг такой результат! Я спросил, а как Фурцева-то отреагировала? «А как она должна была отреагировать? — удивился мой собеседник. — Нормально. Хохотала. Ну, говорит, Женька, ну молодец! Перед тобой невозможно устоять!»
Вскоре об этом эпизоде слышала на кургане каждая собачка. Молва, дойдя до Москвы, стала легендой. Я у отца спросил позже: так ли хоть было-то? Улыбнулся, кивнул: «А что мне оставалось делать?» Я понял его: тут либо пан, либо пропал. Но также твердо понял и другое, не менее важное: если бы у скульптора Вучетича оставалась тогда хотя бы капля сомнения, он ни за что не стал бы так «выступать». Значит, этот его ход был тонким и очень точным, причем, возможно, прямо по ходу просчитанным вариантом, который и должен был поставить точку на еще возможных перестраховках. А потом он же всегда был еще и великим мастером импровизации. Мог с ходу, почти без подготовки, выдать просто неподражаемый по своей искренности вселенский гнев такой сокрушающей силы, что мало никому не казалось, но при этом почти незаметно наблюдая за ответной реакцией.
Скульптор не только жил в бешеном ритме, не только других призывал своим примером, он, словно нарочно, сам создавал для себя такие условия, в которых жить иначе было просто нельзя, невозможно. Когда поднимались этажи «дамы», там работал лифт. Плохо работал, с перебоями. А Вучетичу требовалось подняться на самый верх, а это пятьдесят два метра от основания. Он и поднимался — причем бегом, через ступеньку, по десятку раз на дню — на пятнадцатый этаж нормального дома. При уже имеющихся пяти или шести инфарктах.
В один из своих приездов, будучи на кургане, я увидел, что на самом конце вскинутого меча двое монтажников устанавливают лампу — я знал, ориентир для самолетов, чтоб не наткнулись ночью при заходе на посадку. А еще несколько человек возились на темени «дамы». И так захотелось взглянуть своими глазами! Больше ведь такого удачного случая никогда не выпадет. Я спросил разрешения у отца, тот странно посмотрел, хмыкнул и ответил: «Полезай, там Витя, он тебе поможет, подскажет» Подниматься лифтом я посчитал для себя зазорным: отец бегает, а я что? А потом хотелось насытиться впечатлениями, самой атмосферой. Это ж где-то тут, на одной из площадок, стояла «высокая» правительственная комиссия, выясняя свое местоположение в теле бетонной дамы. Я много и часто бывал на заводах, в «горячих» цехах, там, где много огня, металла, дышать нечем и раскаленные брызги во все стороны. Так вот пока поднимался к достаточно далекому квадрату голубого неба над головой, сто раз почувствовал вокруг себя напряженный ритм «тяжелого» производства. Нечто среднее между череповецким доменным цехом, челябинским мартеном и полузабытым долгопрудненским ангаром. Дым, пыль, гарь, грохот. Дышать нечем, и своего голоса не слышно.
Ну на темени статуи, где находилась «смотровая» площадка, было просто очень интересно: пейзаж сверху потрясающий, весь длинный город вдоль Волги лежит как на ладони. И еще ощущение свободы и полета. Подумал тогда: вот куда экскурсии бы водить! Но Витя показал вниз, надо спускаться, чтобы затем подниматься от развилки лестниц по руке женщины и дальше по мечу до самого его острия. Обычная лестница-стремянка. Железные ступени, уходящие так высоко, что конца не видно. «Полезешь?» — засмеялся Витя. «А то!» Стоило огород городить. Хоть раз в жизни прочувствую. И полез. Витя еще сказал: «Лезь спокойно, вниз не смотри, а там ребята работают, подскажут, если что».
Поднимаясь по бесконечным ступеням, я понял не только мысленно, но и зрительно и даже на ощупь, что такое «напряженный» железобетон. Вдоль лестницы далеко наверх тянулись жилы железных тросов толщиной с мое запястье — несколько штук. Натянуты, кажется, до предела. В местах сочленений скобы, огромные гайки — словом, все по Гулливеру в стране великанов. Слабый свет от лампочек давал возможность разглядеть, что я нахожусь в туннеле метро — такое вот впечатление. Полз долго, добрался до рукоятки меча. Я думал, меч — он и есть меч, широкий и плоский. Как бы не так. Это снаружи такое впечатление, а внутри все иначе. Представь себе длинную, метров за тридцать, почти квадратную трубу, грани которой скрепляет железный каркас с лестницей внутри. Два на два с половиной метра, я и говорю, почти квадратная труба. А в высоту получается десятиэтажный дом. И туда надо на руках. И я полез. Разминулся с рабочими, обменялись улыбками, Виктор, поднимавшийся, очевидно, для страховки, за мной, объяснил ребятам, кто я и зачем лезу. Посмеялись, хитро пожелали доброго здоровья. Я не понял причины ухмылок.
Но вот наконец выбрался. У отверстия, где была закреплена огромная, оказывается, метра полтора длиной лампа, которую с земли днем и не видно, только ночью светится красный сигнал, находилось небольшое такое, сиротское сиденье. Что-нибудь сорок на сорок сантиметров, может, чуть больше. Я уселся, взялся за металлические края — каркас был из нержавейки, а сам меч — из титановых листов. Легкий, говорил отец, но безумно прочный. И тут, не успел оглядеться, слышу снизу: «Устроился?» «Да», — говорю. «Ну посиди, посмотри маленько, мы сейчас на три минутки лестницу спустим». И у меня из-под ног уехали перекладины ступенек. Ладно, думаю, а я пока посмотрю на мир вокруг.
Мир действительно лежал у ног. Строящиеся, огромные внизу, объекты казались отсюда маленькими. Людей надо было внимательно разглядывать, чтобы узнать, кто из них кто. Ну, отца я нашел по светлой шляпе Мир, конечно, был велик — и окраины города, и Бакалда напротив, на другой стороне Волги. Красотища неописуемая! Но тут я почему-то вдруг начал испытывать странное беспокойство. Мне показалось, что меч начинает раскачиваться, причем чем дальше, тем сильнее. Я проверил по объектам на земле, потом прикинул их перемещение перед взором и сообразил, что амплитуда раскачки где-то около полутора-двух метров и к тому же быстро увеличивается. И если так продолжится дальше, раскачивающийся меч, внутри которого, да и снаружи, все гудело и стонало, просто вышвырнет меня, как из пращи. Ой как страшно вдруг стало! Стыдно признаться, но у меня закружилась от этой раскачки голова, пришлось зажмуриться и с трудом подавить в себе самое натуральное рвотное желание. Я не очень «уважаю» высоту, но тут ведь был особый случай, и мне ли ударить в грязь лицом, если отец, по его словам, тоже лазал на «острие»? Короче говоря, панорама раскачивалась из стороны в сторону все быстрее, ветер свистел все громче, и уже не просто свистел, а будто выл. И когда мне показалось, что пальцы больше не выдержат, оторвутся и меня выкинет либо вверх, либо вниз, прилетел голос: «Все, порядок, лестница на месте. Если надоело, можешь слезать!» Мне не то чтобы надоело, я пальцы разжать не мог, хоть помощи проси. Правда, попутно успел заметить, что меч уже не так сильно качается, но все равно. Один из монтажников, поняв мое состояние, поднялся и помог мне отцепить пальцы от железа.
Словом, когда я спустился, оказалось, что штаны у меня, извини, были влажными. По неизвестной мне причине. Это, наверное, когда я свой вспотевший зад отрывал от сиденья. Ребята, когда я «проходил» мимо них вниз, посмеялись: «Ничего, все нормально!» Уж им-то, монтажникам-высотникам, ведомо, что может испытывать в подобной ситуации новичок.
А когда я наконец оказался внизу, на площадке пьедестала, где полностью утонул в грохоте и лязге металла, я решил, что больше никогда не стану так испытывать себя. Отец стоял в группе людей — скульпторы, инженеры — и посмотрел с любопытством: мол, ну как? У меня еще кружилась голова, покачивало. Я ответил, что слишком большой показалась раскачка. Вокруг посмеялись, а отец раздвинул пальцы и показал: «По норме допустимо двадцать сантиметров в одну и столько же в другую сторону. А у нас всего двадцать четыре сантиметра. Вот так, сын». Я не поверил, и мое сомнение было настолько ясно, надо понимать, написано на физиономии, что это вызвало новый прилив смеха. Но отец в довершение всего и будто поставив точку произнес, зажимая двумя пальцами ноздри: «Иди, штаны смени!» Новое веселье. Ничего я, конечно, менять не стал, да и не требовалось, только посмеялся вместе со всеми, а штаны на этой лютой жаре стали сухими через три минуты