Работа над «Моей перестройкой» началась в 2004 г. Количество усилий, вложенных Робин в эту картину о нашей стране, изумляет. О том, почему ей было важным снять документальный фильм о последнем поколении советских школьников, мы беседуем с ней в одном московском кафе. Робин приходит на встречу с маленькой дочкой и мужем — и я погружаюсь в теплую и мягкую атмосферу этой семьи. Теперь понятно, почему к ней так располагаются люди, не стесняющиеся в ее присутствии рассказывать на камеру свои личные истории! Мы беседуем на русском: языке, который Хессман знает в совершенстве.
«Если бы Бельгия была нашим врагом, я бы сейчас говорила по-фламандски»
— Я слышала, вы увлеклись нашей страной еще в детстве. Почему? Ваши родители интересовались СССР?
— Нет, и они очень переживали, когда я захотела выписывать журнал «Советский Союз». Родители смеются: если бы Бельгия была нашим врагом, я бы сейчас говорила по-фламандски. Может быть, в этом и есть доля правды — во мне был какой-то протест против происходящего. Когда тебе 7 лет, и тебе говорят, что есть огромная страна, которая хочет уничтожить всю планету своими ядерными бомбами, в это невозможно поверить! Ведь там же тоже живут дети, как я, у них тоже есть бабушки и дедушки.
Я думаю, в какой-то момент все дети начинают понимать, что их жизнь такая, потому что они живут там, где родились. И очень любопытно — какой бы я была, если бы выросла, скажем, в Китае? Или в Южной Африке, в Чили, в Канаде? Насколько другой была бы моя жизнь? И конечно, страна, которая наиболее от нас отличалась — это Советский Союз. Все мое детство нам говорили о вас как о враге, первые видеоигры и кинофильмы имели этот образ врага. Но я не могла поверить, что в такой большой стране все люди ужасны, хотела больше о ней узнать. Поэтому я и стала выписывать журнал. А потом уже увлеклась: у России такие история, культура, литература, музыка! Сначала я читала русскую литературу на английском, а потом выучила язык.
— Мы с вами ровесницы. Но класса с пятого мы уже много слышали про «новое мышление», про «детей-посланцев мира», про Катю Лычеву. Я тоже, конечно, помню истерию про атомные бомбы, но это как-то быстро ушло. Получается, что в Америке чуть дольше сохранился образ России как врага?
— Я смогла выбрать предмет «Русская история и литература» в старшей школе. Тогда, конечно, все уже изменилось. Когда я была в 12 классе, рухнула Берлинская стена. И я очень захотела сюда приехать, причем на первом же курсе университета, а не на стажировку на третьем, как у нас принято. И приехала! В 1991 году, когда мне было 18 лет. Уже тогда это был не чисто интеллектуальный интерес. У меня были новые друзья, у меня была своя новая жизнь тут. Но приехав на один семестр учиться русскому языку, я не могла предсказать, что я потом буду жить в Москве столько лет, работать здесь на телевидении. Так сложилось, что я потом вернулась, поступила во ВГИК. Затем мне дали работу продюсера, хотя мне было 22 года, и я не совсем понимала, что такое «продюсер». А потом задумала фильм о России.
Вдруг все, к чему ты готовился, больше не существует! И нет примеров, за которыми ты можешь идти, нет Старшего брата
— Почему он называется «Моя перестройка»?
— Я долго мучилась с названием. Мне не хотелось, чтобы прозвучало громко и пафосно — «российское поколение». Не хотелось обобщений, потому что это частные истории очень разных людей. Конечно, я понимала и то, что Москва — это не Россия, даже думала включить в название «город Москва». Но в конце концов я придумала заголовок «Моя перестройка», и он мне очень нравится: сразу понятно, что это фильм про личный опыт, а не рассуждения абстрактных экспертов. И слово «перестройка», конечно, тут значит не только период с 1986 года до 1991, но то, как они сами перестроились, как изменились за свою жизнь, во время событий последних 20 лет.
— А почему именно они? Эти люди были вашими друзьями?
— Нет, не были. Но это почти мое поколение: они лет на 5-6 старше меня. Изначально идея фильма была в том, чтобы показать поколение, бывшее еще обычными советскими детьми. То есть в их детстве и намека не было на то, что что-нибудь когда-нибудь изменится. Они успели побыть комсомольцами, были студентами во время перестройки. Мне было интересным именно то, что они были на грани взрослой жизни, уже в сознательном возрасте, закончили институт, а потом Союз распался. Вдруг все, к чему ты готовился, больше не существует! И нет примеров, за которыми ты можешь идти, нет Старшего брата. Вообще нет ничего уже известного, все только начинается на твоих глазах. В общем, я сначала искала людей 1965-75 годов рождения, но потом все-таки решила, что мне интереснее в этом промежутке те, кто чуть старше. И я очень хотела снимать одноклассников, чтобы у них было общее прошлое.
— Можно ли сказать, что ваш фильм обращен к интеллигенции? Или, может быть, даже к ее верхушке? Все-таки 57-я — это особенная московская школа. Я, например, не могу себя до конца соотнести с этими людьми — у меня была школа попроще.
— 57-я получилась совершенно случайно! Для меня были главными герои. Если честно, я была разочарована, когда узнала, что это необычная школа, что она была «школой года» в Москве, что она очень известна. Просто я искала героев месяцев 15-16, пока не познакомилась наконец-то с Борисом Меерсоном и его женой. И оба они работали в 57-й. А мне очень хотелось знать мнение именно учителя истории этого поколения. Ведь они учат сегодняшнее поколение детей, родившееся уже после распада СССР, и одновременно представляют изменения в, так сказать, «нарративе истории». При этом Боря и Люба сами изучали, конечно, совсем другой вариант истории в детстве, а потом в педагогическом институте учились как раз, когда все архивы открывались, когда отменили экзамен по истории. То есть они попали на очень интересное время. Но я не знала, когда мы разговаривали, пойдет ли это в фильм: я просто делала исследование для себя. А потом я познакомилась с их одноклассниками. Учились они не в 57-й, а кажется, в 83-й — я не совсем уверена, школы же меняли номер.
«Мне было важным, чтобы не было «голоса за кадром»
— Так к кому же обращен ваш фильм?
— Я все-таки очень надеюсь, что это фильм для всех. Для самых разных людей. Когда я его начинала, я ничего не знала о России и думала, что хочу сделать картину для западного зрителя. Но постепенно поняла: нет, хочу, чтобы его интересно было смотреть моим друзьям в России! И это изменило многое. Мне стало важным включить музыку, архивные материалы хронологически, по ходу фильма. И я поняла, что делаю это только для тех, кто поймет. Потому что западные зрители очень хорошо относятся к «Моей перестройке», но есть очень много ощущений, которые до них так и не доходят. Фильм понравился и эмигрантам из бывших республик СССР, они показывали его детям. Я получала очень красивые письма: люди говорили, что я спасла их отношения с мужем или бойфрендом. Русская девушка и американский мальчик или японская девушка и русский парень. Они каких-то вещей не понимали, а мой фильм смотрели вместе, и это улучшило их отношения.
…Каждый из героев противоречит друг другу. И это правильно. Так и в жизни!
— Вам действительно удалось воспроизвести наши эмоции, чувства, причем и уже забытые ощущения. Может быть, конечно, у нас сейчас тоже особенное время: подъем гражданской активности, начинают всплывать воспоминания и о перестройке, о переменах. И фильм очень удачно на все это ложится.
— Понимаете, можно сказать, что я вообще очень сентиментальный человек. Когда я приехала сюда в 18 лет, мои друзья здесь стали чуть-чуть скучать по детству. Я очень много слышала об их играх, какие книги они читали, какие мультики смотрели. И я попыталась это как-то почувствовать, хотя я ни не проживала это сама. И я надеюсь, мне удалось это ухватить. Я хотела, чтобы зрители и на западе почувствовали, как будто они как будто побывали здесь, познакомились хорошо и близко с несколькими людьми, сидели за столом и пили с героями чай. Чтобы они просто понимали, насколько все это непросто, что нельзя делать обобщения о том, что русский человек считает вот так или русские относятся к изменениям вот так.
Мои герои — настолько щедрые люди! Они открыли мне свои жизни, свои истории, свое прошлое. Никто из них не мечтал сниматься в фильме, но они пошли мне навстречу, они мне помогали. И они тоже говорят, что без повода не стали бы вот так сидеть и размышлять. Жизнь идет быстро, просто не успеваешь остановиться, подумать. И к тому же просто много времени прошло. В 1995 невозможно было об этом всем разговаривать. Люди не успевали проводить время в раздумьях — просто жили.
— Вы видели наш фильм «Рожденные в СССР»?
— Да, видела. Знаете, я еще хочу добавить: мне было важным, чтобы не было «голоса за кадром», который бы рассказывал «в Советском Союзе было то-то и то-то». Я не люблю такие вещи. Я не считаю, что есть какая-то одна правда, а дикторский голос всегда создает такое ощущение. В моем фильме я пытаюсь показывать, как это было для каждого конкретного человека. Есть один момент, когда каждый из героев противоречит друг другу. И это правильно. Так и в жизни!
У меня не было ощущения, что я должна дать понять одной фразой: о России надо думать только так. Я не могла рассказать одну историю, из которой можно вывести одно заключение. Я хотела, чтобы было 10 историй, 10 разных заключений. И мне больше всего хотелось показать, что есть двойственные чувства. Что это сложно, что нельзя все это четко и ясно описать ни для страны, ни для поколения и даже для одного человека. Даже внутри могут быть глубоко конфликтные чувства и эмоции.
— По фильму создается ощущение, что вы очень долго занимались исследовательской работой. Много ли времени на нее ушло?
— Фильм делался почти 6 лет. Я очень хорошо помню дату: я начала работать над ним 1 сентября 2004 года — писать грантовые заявки, искать деньги, чтобы вернуться, стала приезжать сюда. Я сидела в архивах, искала 8-миллиметровые пленки.
— Кстати о домашних хрониках. По ним тоже слегка создается ощущение элитарности, так как в тот момент кинокамеры были очень у немногих.
— Дело не в элитарности. Это было удивительным везением! Мне изначально было очень важным сопоставить домашние хроники с официальными кадрами. Я понимала, что у очень маленького количества людей были камеры, но все-таки эти кадры есть — и они показывают самые истинные, искренние и настоящие образы прошлого, которые могут быть. Потому что это снято без задней мысли: люди хотели только зафиксировать какой-то момент для памяти одной семьи. Это настолько чисто, красиво и непосредственно!
Если России нет в новостях, не могу сказать, что американцы особенно много о ней думают
А повезло мне в том, что папа Бориса, как оказалось, увлекался киносъемкой. Он был инженером, но это было его самым любимым хобби. Он даже на 16-мм иногда снимал, у него был какой-то друг на киностудии. Это не то, что у каждого в их классе была кинокамера, просто папа Бори снимал всех одноклассников. Когда я только начинала делать фильм, я думала, что соберу пленку, где будут просто «представители поколения», разные дети. И это там тоже есть, конечно. Но то, что есть те же герои в детстве — это очень сильно, огромное везение!
«Дело Pussy Riot сильно шокирует обычного американца»
— А есть ли сейчас какой-то интерес к России, к бывшим советским республикам в Америке? Или он совсем ушел после перестройки?
— Сейчас я у мужа спрошу его мнение, я же необъективна, слишком сильно интересуюсь Россией. Он говорит, что снова возникла волна интереса, когда было дело Pussy Riot и закон Магнитского, но честно говоря, очень мало внимания к повседневной жизни. В случае же с Pussy Riot было огромное внимание и у людей, которые совершенно не связаны с Россией. Отчасти потому, что это настолько шокирует — то, что может быть 2 года в тюрьме, это так несправедливо.
— Многих здесь это тоже шокирует. Молодые девушки, в наручниках, рядом охрана с собаками, 2 года колонии. А коррупционеры, которые кажутся виноватыми гораздо сильнее, даже на судебных процессах не в наручниках и не с собаками. Ужасные ощущения.
— Я думаю, обычного американца это сильно шокирует. Но если России нет в новостях, не могу сказать, что люди особенно много о ней думают. Молодое поколение, на самом деле, сейчас больше изучает китайский или арабский, чем русский. Я часто езжу по университетам и разговариваю со студентами: на исторических факультетах и на факультетах русского языка и литературы не то, что было раньше. Конечно, среди людей, которые интересуются Россией, есть поддержка, есть интерес, они очень сильные.
— Я вот сижу и думаю: получается, вы в Америке были с детства «в оппозиции», сопротивляясь навязыванию вам «образ врага». А окружающие меня люди здесь, в России тоже сейчас сопротивляются желанию поделить мир на черное и белое, вернуться в СССР.
— Да. Конечно, в 1991 году никто не мог предсказать, что здесь именно так дальше будет все развиваться.
— Это большое разочарование. В фигуре Ельцина, за которого тогда многие стояли горой. А сейчас получается, что Горбачев оказался самым приличным человеком. Потому что сам ушел, Ельцин не был «преемником», были честные выборы.
— Я об этом очень много думаю. Особенно когда оказываюсь на Дворцовой площади или вижу кадры хроники. Думаю, что вот этим детям по 17 лет — и они считают, что впереди все будет отлично.
— Мне было как раз 17 лет, я шла 21 августа 1991 года в демонстрации по Новому Арбату. И казалось, что вот она новая жизнь, честная, достойная.
— Я себя на Дворцовой площади помню, потому что я тогда была в Ленинграде. И ведь мы действительно были без тени сомнения, что вот теперь все будет просто хорошо. Хотя, мне кажется, шестидесятники, которые уже прожили оттепель и возврат обратно, были более готовы, что все не будет легко.
— Кстати, «Московские новости» были в перестройку газетой перемен, газетой интеллигенции. А в Америке есть что-то параллельное понятию «интеллигенция»?
— Есть!
— А есть ли неприятное чувство, что у интеллигенции многовато снобизма, ощущения, что народ какой-то не такой?
— Вот это очень интересно! Потому что очень похоже. У нас тоже в стране очень серьезное разделение — наверное, вы слышали, «blue state» и «red state». Есть интеллектуальная и анти-интеллектуальная волна. И каждая сторона не может поверить, что другие считают так, как они считают. Во время выборов, конечно, это острее проявилось. И это страшно. Я слушаю по нашему общественному радио передачу «This American Life» («Эта американская жизнь») — и там рассказывают, например, о сестрах, которые не могут разговаривать друг с другом из-за убеждений. Но это не только про выборы. Вопрос больше о философии отношения к человеку и гражданину, как вообще общество должно работать. И я тоже иногда, признаться, ловлю себя на том, что мечтаю, чтобы мы разделились на две страны. Чтобы они жили, как хотят, и мы, как хотим. Но это невозможно.
— Я слышала, что вы до сих пор не отдали долги за фильм. Как вас поддержать?
— Можно заказать фильм через мой веб-сайт myperestroika.com, там есть международная доставка. С амазона мне практически ничего не отчисляется.
— У нас здесь не очень, мне кажется, пока понимают идею «независимого кино» — какие это усилия, расходы. Вы так сильно вложились в этот фильм. Это было так важно?
— Да. Потому что именно эта картина — про то, что если бы мне было 80 лет, а я бы ее не сделала, я бы сильно пожалела. Для меня именно эта история была очень важной!