Фигура умолчания

«Папа-деда» — так мы, дети, называли в кругу семьи маминого отца. Потому что для мамы он был папа, а для нас деда.

Никогда, ни разу в жизни папа-деда не рассказывал нам про блокаду Ленинграда. Хотя прошёл её практически всю, от первого дня до последнего.

Семейная легенда гласит, что один раз папи-дедин однополчанин, приняв в честь Победы фронтовые сто грамм, пустился в страшные блокадные воспоминания: «А помнишь, Серёжа, в 1941-м?..» «Не при детях», — оборвал его папа-деда.

Детей и внуков папа-деда нежно любил и только раз в жизни выпорол ремнём двоюродного брата: когда тот нарисовал на стенке свастику. «Я с ними воевал, а ты!..» С тех пор на меня не действуют никакие аргументы о том, что коловрат — это древний славянский символ солнца. Нарисовать свастику — хуже, чем выругаться матом. 

Вообще-то папа-деда рассказывал про войну. Мы слышали о том, как он дважды тонул на Балтике, и усвоили азбуку кораблекрушения — «держи в одежде булавку, чтобы кольнуть ногу от судороги, и помни, что воронка от тонущего судна затягивает». Мы знали, как в ленинградском госпитале раненный папа-деда попал под бомбёжку, и запомнили — «встать в оконный проём и держаться руками за раму».  Именно так он и спасся.

Ещё папа-деда как-то рассказал, что, командуя первый раз артиллерийским взводом, увеличил плотность огня — заданной ему показалось недостаточно. Когда отгремело, командование отправило его пешком на ту сторону, чтобы он увидел, в какое месиво превратились земля и люди от, казалось бы, незначительной поправки. А вспоминал он эту историю для того, чтобы объяснить, сколько всего невозможно предусмотреть и предугадать на войне. Ещё в этих рассказах был мёртвый мотоциклист: он вёз приказ об отступлении дедушкиному подразделению, но по пути его застрелили фашисты. А папа-деда всё-таки решился отступать без приказа: сам он при этом рисковал головой, зато людей мог спасти. Мотоциклиста подобрали по дороге.

Некоторые рассказы были непонятны. Ну например: когда папа-деда тонул при отступлении Балтфлота из Риги в Ленинград, он в воде разделся и форма ушла на дно. Вместе с партбилетом, лежавшим в кармане, разумеется. За это его отдали под трибунал. В детстве это казалось самодурственной жесткостью власти, и только сейчас я знаю, сколько командиров в то время спарывали знаки отличия, зарывали документы и дезертировали... Трибунал папу-деду оправдал.

Но вот про блокаду Ленинграда он не рассказывал никогда и ничего. Если просили — сердился. Мы знали, что в блокаду папа-деда, двадцатидевятилетний, потерял волосы. Эта деталь пугала больше, чем обычные ранения. А тотальное, абсолютное, полное молчание было страшнее любых слов.

Я на всю жизнь запомнила: свастику не рисовать, встать в оконный проём, держать булавку в одежде. Мои дети будут учить историю не только по учебникам, но и по семейным фотоальбомам. Но всё же сохранить придётся не всю память. Из страшного умолчания я вынесла: война — в ней было такое страшное, что нельзя ни пугать этим детей, ни вспоминать об этом за стопкой водки, ни даже воспитывать на этом патриотизм. Эту часть памяти можно только похоронить. Не знаю, чего хочет современная военно-патриотическая пропаганда, но папа-деда хотел именно этого.