Это все, что в нашей семье известно про фронтовое прошлое деда. Он никогда ничего и никому не рассказывал об этих трех годах своей жизни. Когда спрашивали, почему, говорил: «Хочу войну оставить на войне». И не любил, когда кто-то начинал вспоминать о войне, неважно, в жизни или по телевизору — ему было неприятно. Не ходил в школы, куда его звали рассказывать пионерам о войне и своем героическом прошлом. Не любил военные парады и прочие «праздничные мероприятия». Не любил он и песни о войне. Нравилась ему только одна — «Враги сожгли родную хату», а потом, когда вышел фильм «Белорусский вокзал», появилась вторая — «Здесь птицы не поют».
В детстве я часто упрашивал его: «Ну расскажи про войну». На деда было жалко смотреть: он не хотел обижать меня отказом, но и говорить что-то для него было невыносимо. Один раз я насел на него всерьез и почти убедил, дед начал: «Вот был случай один…» — и больше не произнес ни слова.
Только однажды я получил на свои вопросы ответ — когда торжественно разложил на полу дедовские медали и спросил, какая из них самая главная. Дед сказал: «Эта» — и показал на медаль «За отвагу».
Впрочем, было одно исключение, подтверждающее молчаливое правило деда. Одну историю он все-таки рассказал моему отцу — про то, как первый раз в жизни выпил водки. Где это было, в каком году — неизвестно. Известно только, что дело было зимой. Деда куда-то послали с донесением, он заблудился и вышел к немцам. Услышал чужую речь, развернулся, побежал обратно. Бежал по замерзшей реке и провалился под лед. Как-то зацепился за края, выбрался — в насквозь мокрой одежде и шинели. Побежал дальше к своим. А мороз был градусов пятнадцать, и бежать надо было несколько километров. В блиндаж он ввалился куском льда. Деду налили стакан водки: «Выпей залпом, иначе умрешь». Дед, до этого дня не пробовавший ни грамма спиртного, выпил, и его положили отогреваться.
Я представляю, как дед рассказывал эту историю. Наверняка, в полусмущенном-полушутливом тоне. А ведь для деда та история закончилась совсем не смешно. Жизнь свою он тогда спас, но здоровье подорвал основательно: в ледяной воде насквозь застудил суставы и всю оставшуюся жизнь (которая у него началась в 20 лет) мучился ревматизмом и артритами, лежал в госпиталях. С молодости же у него было слабое сердце. Умер дед в 66 лет.
Спустя три года после его смерти, в 1995-м, я второй раз в жизни попросил «рассказать про войну» — своего приятеля Диму, вернувшегося из Чечни. Он тоже не хотел ни о чем вспоминать, но один раз, напившись (а напиваться он стал постоянно, и не только напиваться), кое-что рассказал, и то, что он рассказал, было так страшно, что все мы, кто его тогда слушал, остекленели, не могли ничего говорить, и незачем было вообще о чем-то говорить, мы были просто раскатаны катком этого ужаса.
С тех пор я хорошо понимаю и деда, и своего товарища, и всех воевавших, не любящих говорить о войне. И я сам — даже не видевший, а только слышавший одну такую историю — никому не пересказывал ее и не буду. Не расскажет больше ее никому и Дима — он не смог пережить того, что пережил, и однажды в теплый июльский день вышел на улицу, сел на лавочку во дворе и убил себя, ударив ножом в сердце. Собственно, вопрос не в том, рассказывать о войне или нет, а как жить с этим прошлым. А ведь нужно жить.