Желтая власть

Биография Джозефа Пулитцера — живое воплощение американской мечты. Когда в 1864 году семнадцатилетним он перебрался в США из Венгрии, то едва мог связать пару слов по-английски. Через двадцать лет это был самый влиятельный журналист страны. Парадоксальным образом с его деятельностью связывают как рождение желтой прессы, так и представление о социально ответственной журналистике. И именно он учредил журналистскую премию, названную его именем и по сей день остающуюся самой престижной среди профессионалов.

Выходец из семьи венгерских евреев, после смерти отца и банкротства его бизнеса будущий медиамагнат выбрал военную карьеру и несколько лет скитался по Европе в поисках службы. В Гамбурге ему предложили отправиться в США, где как раз в самом разгаре была Гражданская война. Понюхать пороху толком не получилось: к моменту его прибытия в Новый Свет чаша весов уже явно склонялась на сторону северян, и Пулитцеру пришлось поучаствовать всего в нескольких локальных сражениях на стороне победителей.

Самого Пулитцера долгожданное для американцев окончание войны едва ли сильно обрадовало: денег на билет в Европу не было, работы на новой родине — и подавно. Среди множества ветеранов, после войны отчаянно искавших любые заработки, молодой иммигрант, говоривший по-немецки да еще и не слишком крепко сложенный, выглядел явным аутсайдером. Приходилось перебиваться поденной работой — китобоем, сборщиком мусора, погонщиком мулов. «Человек, который не пас по шестнадцать мулов в день, не знает, что такое труд и трудности», — говорил потом Пулитцер. При этом находил еще пару часов на то, чтобы почитать книги в городской библиотеке Сент-Луиса, изучая английский язык.

Очередная попытка найти постоянный заработок стала судьбоносной. Работу, правда, он не нашел, более того, был цинично обманут: капитан одного из курсировавших по Миссисипи пароходов рассказал, что на сахарных плантациях вниз по реке требуются рабочие руки, и за пять долларов вызвался отвезти всех желающих. Но на берегу, в тридцати милях от города, не обнаружилось ни работы, ни самих плантаций — а корабля, естественно, и след простыл. Вернувшись в Сент-Луис, возмущенный Пулитцер написал об этом заметку для местной немецкоязычной газеты Westliche Post и к своему удивлению получил от ее издателей предложение дальнейшего сотрудничества.

Так началась одна из самых блестящих журналистских карьер в истории. И первый творческий опыт оказался прообразом всей его будущей деятельности, смысл которой в значительной степени заключался в том, чтобы газета не просто рассказывала о происходящем вокруг, но и реально помогала людям.

К слову, через несколько лет, занимаясь наряду с журналистикой юридической практикой, Пулитцер встретил того самого капитана, пришедшего за консультацией. Мужчины узнали друг друга: капитан обомлел, а Пулитцер, сохраняя спокойствие и холодно-вежливый тон, исполнил все, о чем просил клиент.

Скандальная слава

Спустя несколько лет Пулитцер стал одним из самых известных журналистов Сент-Луиса, где немецкий язык был почти столь же популярен, как и английский. Хотя нужда в деньгах постепенно исчезла, работал он, как и прежде, по шестнадцать часов в сутки, со всей страстью отдаваясь работе.

Профессиональным кредо Пулитцера становится борьба с нечистоплотными политиками, разоблачение их тайных сговоров с жадными до прибылей бизнесменами и привлечение внимания общественности к проблемам низов общества. Неудивительно, что слава молодого журналиста с самого начала имела скандальный оттенок. Так, в одной из стычек с очередным скомпрометированным Пулитцером политиком, потребовавшим сатисфакции, журналист выстрелил ему в ногу. Состоялся суд, но тюрьмы репортеру удалось избежать: он был приговорен к штрафу в 400 долларов — деньги по тем временам немалые.

Наряду с журналистикой Пулитцер всерьез увлекся политикой и даже был избран в местный парламент — спустя всего пять лет после того, как впервые ступил на американскую землю. Свою политическую карьеру он поначалу связал с Республиканской партией. Это была партия Линкольна, партия Севера, партия, которая только что выиграла Гражданскую войну и спасла единство страны. Но это же была партия самых крупных магнатов, наиболее циничных чиновников, в которой нашли пристанище многие одиозные элементы тогдашнего американского общества.

И вскоре Пулитцер бросил все свои журналистские силы на разоблачение злоупотреблений власть имущих. Причем в методах он был не особенно разборчив. Убежденный в том, что общество имеет право знать о любых действиях властей, он, например, организовал прослушку секретного заседания, посвященного борьбе с азартными играми. И опубликовал статью «столь подробную, что даже наша стенографистка не справилась бы лучше», признавался один из участников.

Но, подробно освещая политические баталии, Пулитцер не брезговал угождать и вполне низменным вкусам публики. Так, в лучших традициях бульварных газет нашего времени его корреспонденты подробно рассказали о том, как вдрызг напилась одна из популярных местных певичек. Когда же ее адвокат обвинил журналистов в клевете, Пулитцер не стал доказывать правоту собственных сотрудников, а обрушился на самого юриста, раскопав нелицеприятные детали из его прошлого. Переход на личности возымел эффект: несколько судей попросту отказались принимать иски от проштрафившегося адвоката, после чего он и его клиентка вынуждены были признать поражение.

В общем, нет ничего удивительного, что в итоге у влиятельного и непримиримого журналиста почти не осталось в Сент-Луисе друзей. Местная элита только ждала повода, чтобы вытурить его из города. И он нашелся, когда заместитель Пулитцера, как некогда он сам, выстрелил в очередную жертву газетных разоблачений, пришедшую на «мужской разговор». Но на этот раз стычка закончилась трагически: популярный в Сент-Луисе политик погиб. И хотя в суде удалось доказать, что журналист оборонялся, не слишком разборчивую публику оказалось чрезвычайно легко настроить против авторов ее любимого чтива. Понимая, что оставаться в Луизиане небезопасно, Пулитцер отправился покорять Нью-Йорк.

Хозяин «Мира»

В начале 80-х годов XIX века Нью-Йорк уже был самым настоящим мегаполисом со всеми его атрибутами, включая десятки различных газет и журналов. Одну из ежедневных газет и купил Пулитцер: с амбициозным названием The World («Мир») и катастрофическим финансовым положением — ежегодные убытки достигали 40 тыс. долларов.

Честолюбивый провинциал не сомневался, что методы, успешно опробованные им в глубинке, окажутся столь же эффективными и здесь, в центре американской жизни. Но специально для Нью-Йорка он припас и кое-что новенькое.

Спустя две недели после покупки Пулитцером жители города увидели газету, подобной которой не было ни здесь, ни где бы то ни было еще в мире. Если раньше первые полосы наполнялись небольшими заголовками, теснившими друг друга, то на передовице нового «Мира» было отпечатано изображение открытого только что Бруклинского моста. По сторонам от него было всего несколько заголовков, все они спорили по броскости друг с другом. Пулитцер понял главное: в стране, где люди буквально с утра до ночи пропадают на работе и у них нет времени разбираться в стилистических тонкостях, битву за читателя выиграет тот, кто заставит его сделать немедленный выбор в свою пользу. Яркая передовица, броские заголовки были лучшим способом добиться этого.

Но одно дело — заставить купить сегодня, другое — завтра и всегда. Для этого мало было привлечь красивыми картинками, за ними должно было скрываться привлекательное содержание. И здесь, полностью доверяя своему прежнему опыту, Пулитцер делал ставку на гремучую смесь громких политических сенсаций и того, что мы сегодня назвали бы бытовухой. На страницах World уживались антикоррупционные разоблачения и спортивные новости, журналистские расследования и «женские» тексты, юмористические зарисовки и обывательские сенсации. Но в отличие от многих своих нынешних «духовных наследников» Пулитцер видел в бульварной прессе не только средство заработка, но и способ выполнить принципиально важную социальную миссию — привлечь внимание общества к бедственному положению его низов, с одной стороны, и многочисленным злоупотреблениям во властных кругах — с другой.

Характерный пример — расследование «молочного дела», устроенное Пулитцером на заре работы в Нью-Йорке. Широкой публике стало известно, что молоко, которым молодые матери из рабочих кварталов кормят своих детей, постоянно разбавляют водой, содой и другими не самыми полезными ингредиентами. World начала расследование, в результате которого выяснилось, что помимо этого цена на молоко в городе в несколько раз превышает отпускную на фермах. Виной всему оказалась алчность железнодорожных компаний, на которые и обрушились журналисты, добившись снижения тарифов и частичного государственного регулирования молочного рынка.

Игра по правилам и без

Феномен пулитцеровской журналистики, как ни странно, лучше всего объясняют, по-видимому, протестантские традиции американского общества, сочетающие культ труда и заработка с непримиримостью к роскоши, сибаритству и, главное, к моральному разложению.

Сам Пулитцер честно играл по установленным им же правилам: сколько бы ни пытались противники докопаться до его финансовых махинаций или супружеских измен, все их попытки заканчивались крахом. И все, что им оставалось, — опускаться до скабрезных шуток по поводу его еврейского происхождения.

Шутить приходилось часто, поскольку, перебравшись в Нью-Йорк, он не только не бросил, но, напротив, активизировал свои попытки участвовать в политической жизни страны. И в методах был, как и прежде, весьма неразборчив.

Перед президентскими выборами 1884 года на кандидата от демократов Гровера Кливленда, которого поддержал Пулитцер, нашли компромат: оказалось, что у него есть внебрачный ребенок. Для тех самых наследников пуританства это была черная метка. Но примерный семьянин Пулитцер, которому едва ли по душе были похождения своего протеже, был убежден, что его противник-республиканец все равно хуже хотя бы тем, что связан с крупными магнатами. Для того чтобы обелить своего кандидата в глазах общества, World «переписала историю»: да, внебрачная связь была, да, ребенок родился, но непонятно, от кого, а Кливленд взял его на попечение исключительно из христианских побуждений. А по соседству в том же номере было подробно рассказано о сговоре между республиканцами и крупными фабрикантами — олигархами того времени После победы на выборах Кливленд публично признал значительную роль, сыгранную в ней Пулитцером.

А всего спустя несколько лет Пулитцер жесточайшим образом критиковал того же Кливленда за попытку продать облигации государственного займа тем же фабрикантам по заниженным ценам. Все дело в том, что ни сам Пулитцер, ни его газеты никогда не были игрушкой в руках каких-либо политических сил. Причем как правительственных, так и оппозиционных. Когда Америку сотрясали взрывы, организованные анархистами, Пулитцер, всегда позиционировавший себя как борец за права простого народа, разнес бомбометателей — «это зараза, принесенная к нам из Европы и не имеющая ничего общего с американским духом». Кто-то немедленно обвинил Пулитцера в том, что он уступил властям, сам он говорил, что просто спасает свою родину.

Его бульварные газеты были попыткой поставить элиту под контроль средствами, доступными широким слоям общества. Его таблоиды — это перевод «высокого стиля» либеральной демократии на понятный людям язык. Можно сказать, что он создавал гражданское общество снизу. Красноречивое свидетельство — роль, сыгранная Пулитцером в установке статуи Свободы, которую Франция подарила США к столетию их независимости. Когда конгресс отказался выделять деньги на строительство постамента, Пулитцер организовал сбор средств простых американцев, попутно обвинив конгрессменов в пренебрежении к национальным ценностям. Ему удалось собрать требуемые 100 тыс. долларов, в акции приняло участие более 120 тыс. человек, парламентарии были опозорены.

Изнанка «новой журналистики»

Стиль и методы работы, созданные Пулитцером, уже при его жизни назвали «новой журналистикой». Но очень скоро выяснилось, что у нее есть и нелицеприятная изнанка.

Секрет коммерческого успеха Пулитцера в том, что он сумел привлечь в прессу богатых рекламодателей. А для этого он резко снизил цену на собственную газету, тем самым в разы увеличив ее тираж. И если до Пулитцера газеты в среднем получали 65% дохода от подписчиков и покупателей, то к концу его жизни уже доля рекламных доходов возросла до 80%. Но среди прочего это означало неизбежность битвы за тираж с конкурентами, мечтавшими переманить рекламодателей. Она и разгорелась во время испано-американской войны 1895 года, в которой таблоиды сыграли крайне неблаговидную роль.

К тому времени у Пулитцера появился сильный конкурент — Уильям Херст, такой же провинциал, приехавший покорять Нью-Йорк. По иронии судьбы свою газету он выкупил у брата Пулитцера (тоже журналиста) и, используя лучшие достижения своего профессионального учителя, вскоре сделал ее не менее популярной, чем World.

Внимание американцев было приковано к событиям на Кубе, где местные сепаратисты подняли восстание против испанского владычества. И когда в порту Гаваны взорвался американский военный корабль «Мэйн», обе газеты не преминули обвинить в этом Испанию. Никаких доказательств у них не было — только желание подняться на гребень антииспанской волны, угодив вкусам публики и заработав больше на рекламе. Через несколько дней оба таблоида опубликовали фальшивое телеграфное сообщение, якобы доказывавшее вину испанцев, а в последующие месяцы они соревновались в количестве репортажей, в кровавых красках описывавших зверства испанцев на Кубе. Ура-патриотическая риторика затмила реальность, которая была куда менее ужасающей.

По сей день многие историки уверены, что именно Пулитцер и Херст несут непосредственную ответственность за невиданную в американской истории волну шовинизма, поднявшуюся в годы войны. Тогда же словосочетание «желтая журналистика» — по цвету главного героя комиксов пулитцеровской World — приобрело все свои отрицательные коннотации.

Последний крестовый поход

Пулитцер тяжело переживал кубинский позор, хотя читателей он отнюдь не оттолкнул, а даже, наоборот, повысил тираж World. Сам «желтый журналист номер один» к тому времени ослеп, тяжело страдал от астмы, физически не выносил никакого шума и не мог больше управлять газетой в повседневном режиме. Тем не менее он был в курсе всего происходящего и продолжал контролировать ее работу.

Шанс реабилитироваться представился World спустя десять лет, когда журналисты раскопали факты махинаций при покупке Панамского канала у Франции. Официально французскому правительству было выплачено 40 млн долларов. Но источники в администрации президента Теодора Рузвельта сообщили World, что часть денег ушла в карманы близких к властям американских бизнесменов. О чем газета не преминула сообщить.

Взбешенный Рузвельт подал на газету и самого Пулитцера в суд, а в конгрессе назвал журналистов «шайкой очернителей американского народа». По иронии судьбы это был один из тех редких случаев, когда сам Пулитцер был не в курсе напечатанного в собственной газете — он был в очередном путешествии по Атлантике.

Но, узнав сначала о разоблачительном материале, а потом о реакции Рузвельта, Пулитцер не стал бежать от правосудия, а, напротив, поспешил вернуться на родину, попутно надиктовав редакторскую колонку, в которой потребовал полноценного расследования панамской истории.

«Я ничего не понимаю в этих уголовных статьях, но мерзкая газетенка должна быть закрыта», — говорил Теодор Рузвельт. Однако после того, как он отказался от расследования покупки, суд отклонил президентский иск.

«Рузвельт — это эпизод, газета — институт», — гласила победная передовица World.

В следующем году Пулитцер скончался.