Спор о тропе

Всякий раз, когда российское общество ощущает, что в его развитии намечается застой, и пытается нащупать пути дальнейшего развития, перед ним встает выбор: следовать ли европейскому опыту или искать особую самобытную тропу. Впервые этот вопрос встал перед российской интеллигенцией на рубеже 30-х–40-х годов позапрошлого столетия, определив состояние многих русских умов на протяжении последующих полутора веков.

Порой кажется, что этот спор о выборе пути не завершится  никогда. Впрочем, от взглядов первых славянофилов в этих жарких дискуссиях осталось немногое. Сегодня порой свою родословную от них пытаются вести даже те люди, чьи взгляды больше напоминают фашистские. Неизбежно ли такое перерождение славянофильских идей или оно является следствием их извращенного толкования? Всегда ли «самобытность» означает изоляцию и самовозвеличивание? Совместима ли свобода отдельного человека с коллективным национальным чувством? Об этом с разных позиций судят два историка.

«Эти люди противны мне, как гробы»
Леонид Кацва, историк

Публикация в 1836 году «Философического письма» Петра Чаадаева, утверждавшего, что в российской истории на смену «дикому варварству» приходит «грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть», произвела оглушительное впечатление на современников, вызвала невиданный прежде интерес к русской старине. Яростные споры вокруг Чаадаева и его письма ускорили идейное размежевание в обществе.

В последующих за этим статьях Алексея Хомякова и Ивана Киреевского были сформулированы основные начала новой доктрины — славянофильства. К славянофилам примкнули члены распавшегося философского кружка Николая Станкевича: Юрий Самарин и братья Аксаковы.

Славянофильство была отнюдь не только историческим учением, но прежде всего — философским. Славянофилы обвинили Запад в рационализме и индивидуализме. В результате, утверждали они, на Западе развивается «не внутренняя жизнь, а внешняя, формальная», неизбежно порождающая эгоизм, тиранство и угнетение, а в ответ — бунты и революции. Напротив, русскому человеку, по их мнению, присуще преобладание веры над рационализмом, стремления к общему благу — над эгоизмом. Иван Киреевский с удовлетворением отмечал, что «самое слово «право» было у нас неизвестно в западном смысле, но означало только справедливость, правду». Славянофилы подчеркивали исключительность русской истории. «Славяне, — писал Аксаков, — не образуют из себя Государство, они призывают его Ничья история не начинается так Не брань, не вражда, как это было у других народов, вследствие завоевания, а мир вследствие добровольного призвания».

Неприятие петровских реформ, типично либеральное стремление к свободе слова, отрицательное отношение к крепостному праву резко отделяло славянофилов не столько от западников, сколько от приверженцев официальной триады графа Сергея Уварова «православие — самодержавие — народность». Но между ними было и общее. Критика «душевредного деспотизма» уживалась у славянофилов с предпочтением неограниченной монархии перед конституционным парламентским устройством. И в этом проявлялось одно из их отличий от их оппонентов — западников. «Посмотрите на Запад. — писал Аксаков, — Народы увлеклись тщеславными побуждениями, поверили в возможность правительственного совершенства, наделали республик, настроили конституций — и обеднели душою, готовы рухнуть каждую минуту». Альтернативу парламентаризму должно было составить «русское гражданское устройство»: «Правительству — неограниченная свобода правления, народу — полная свобода жизни и внешней, и внутренней, Правительству — право действия и, следовательно, закона; народу — право мнения и, следовательно, слова».

В конце XIX века видный юрист Александр  Градовский, анализируя политическую доктрину славянофильства, писал: «Принято думать, что славянофилы отрицают «западные формы». Но они идут гораздо дальше: они отрицают необходимость форм вообще. Их политическое учение есть теория юридически-бесформенного государства, государства, построенного на одних нравственных началах Эти люди, искренне и непритворно желающие и свободы вероисповедания, и свободы слова, и всяких других хороших вещей, топорщатся и кричат при малейшей попытке дать какую-нибудь юридическую форму означенным «свободам».

В 1841–1842 годах в спорах со славянофилами сформировался противоположный — западнический — лагерь. Лидером западничества стал историк Тимофей Грановский. В отличие от своих оппонентов западники полагали, что европейский путь развития является для России единственно верным. Они отдавали разуму приоритет перед верой, настаивали на юридических гарантиях свободы слова и печати, стремились к введению в России парламентской монархии или даже республики. Если славянофилы противопоставляли западному индивидуализму соборность, то западники утверждали, что свободное общество может опираться лишь на гарантии прав личности.

Многие западники и славянофилы были хорошо знакомы, даже дружны между собой, посещали одни и те же московские салоны. Поначалу при всех разногласиях в их отзывах друг о друге преобладали уважительные тона. Постепенно, однако, отношения обострились. В 1844 году профессор Степан Шевырев прочитал курс публичных лекций, который западники сочли манифестом реакционных изоляционистских взглядов. Славянофилы же восторгались «нашим Шевыревым» и его восхвалением российской самобытности и противопоставлением России Западу. В том же году поэт Николай Языков выступил со стихотворением «К ненашим»:

О вы, которые хотите

Преобразить, испортить нас

И онемечить Русь! внемлите

Простосердечный мой возглас!..

Вы, люд заносчивый и дерзкий,

Вы, опрометчивый оплот

Ученья школы богомерзкой,

Вы все — не русский вы народ!

Славянофилы не стали отмежевываться от яростных стихов Языкова. Раскол стал неизбежен. С 1845 года дружеские связи между западниками и славянофилами прерываются, полемика в печати становится все резче. Разрыв вызвал горькое чувство в обоих лагерях. Хомяков сокрушался: «Досадно, когда видишь, что Загоскин с нами, а Грановский против нас: чувствуешь, что с нами заодно только инстинкт а ум и мысль с нами мириться не хотят». С годами взаимное ожесточение лишь нарастало. В 1855 году незадолго до смерти Грановский писал: «Эти люди противны мне, как гробы. От них пахнет мертвечиною. Оппозиция их бесплодна, потому что основана на одном отрицании всего, что сделано у нас в полтора столетия новой истории».

Философ Владимир Соловьев впоследствии писал о внутренней противоречивости славянофильства, отмечая, что его приверженцы выступали как «против западноевропейских начал — во имя древней, московской Руси», так и «против действительных зол современной им России». «Тут не было бы никакого противоречия, — полагал он, — если бы все это зло было у нас произведением европейской образованности и если бы против него можно было бороться во имя каких-нибудь особых «русских начал». Но на самом деле все было как раз наоборот. «Клеймо рабского ига» и «черная неправда судов» были прямым наследием старой московской Руси, остатком допетровского времени, и бороться против этих самобытно-русских явлений славянофилам приходилось вместе с западниками во имя чужих, европейских идей».

В дальнейшем, однако, славянофильство решительно преодолело это противоречие. Иван Аксаков, единственный из славянофилов «первого поколения», доживший до 60-летия, уже в первой половине 70-х годов расстался с прежде свойственными славянофилам либерализмом и оппозиционностью: «Теперешнее положение таково, что середины нет — или с нигилистами и либералами, или с консерваторами. Приходится идти с последними, как это ни грустно». Газета Аксакова «Русь» выступала против «чуждых России» либеральных идей. Антизападничество и антилиберализм постепенно привели Ивана Аксакова к яростному шовинизму и антисемитизму.

Николай Данилевский, крупнейший идеолог славянофильства следующего поколения, уже утверждал, что славянство составляет особый, высший «культурно-исторический тип», противоположный господствующему в Европе романо-германскому типу. Россия, настаивал Данилевский, должна освободиться от европейского влияния и, разрушив Турцию и Австро-Венгрию, создать славянскую федерацию с центром в Константинополе. Идея славянства, писал Данилевский, «выше свободы, выше науки, выше просвещения». Из либерального некогда славянофильства вырастал игнорирующий идеалы свободы агрессивный и по сути расистский панславизм.

Либеральная традиция в России в итоге оказалась возможна только как западническая, а у славянофилов, увы, не оказалось других наследников, кроме реакционеров и шовинистов. Видимо, не случайно поначалу «мягкий» либеральный национализм эволюционирует в сторону воинствующего шовинизма и ксенофобии.

«Соборность как единство во множестве»
Алексей Савельев, историк

В 1990-х годах с падением коммунистического режима возник крикливый и во многом бесплодный спор — неозападников с неославянофилами. Многие сочли их идеологические конструкции  аутентичным продолжением тех мнений, которые были высказаны теми мыслителями. Но нет ничего более далекого от истины, чем это утверждение. Не то, что в конце двадцатого века, а уже  к середине 1870-х годов славянофильство перестало существовать как особое направление русского общественного движения, разменявшись на отдельные идеологемы и разбавленное чуждыми ему взглядами и устремлениями. А в 1922 году философ и богослов Георгий Флоровский отмечал непригодность общераспространенных взглядов на славянофильство: «Самоназвание «славянофилов» внушает видеть в нем прежде всего разновидность националистической идеологии, выдвигает на первый план культ «самобытности», тягу к «старине» и «почвенности», славянские симпатии».

Этот штамп восприятия мешает увидеть существо размышлений славянофилов (помня при этом о неточности самого этого термина), сложность их концепций и эволюцию их взглядов. Ни идеализация истории Древней Руси, ни учение о крестьянской общине, ни своеобразная эстетическая теория народности в искусстве не составляют мировоззренческой сути славянофильства. В основе их философии лежала идея соборности и цельности личности, проникновения христианских начал в жизнь каждого человека и общества в целом. Константным в учении славянофилов, по мнению Флоровского, были темы «Восток и Запад, Россия и Европа — за этой конкретной, фактической историко-географической противоположностью для романтического сознания идеалистов сороковых годов стояла другая, давшая ей содержание, принципиальная антитеза — антитеза принуждающей власти и творческой свободы».

Здесь не случайно употреблено слово «романтический». Славянофилы, как, впрочем, и западники, были романтиками. В этом нет ничего странного. Россия 30-х–40-х годов позапрошлого века была напитана атмосферой романтизма, но романтизма своеобразного, жаждущего такой абсолютной теории, в соответствии с которой произошло бы преображение мира. Европейский романтизм был продуктом революционной эпохи — французской революции, «бури и натиска» наполеоновской империи. Романтики впервые выговорили новое слово — «самобытность». Романтизм был явлением всеевропейским, однако именно он дал каждой национальной культуре возможность осознать свою самостоятельность, народные корни, связь со своей историей, преданием, многовековой традицией. В этом не было национальной ограниченности, именно тогда появилась возможность вхождения каждой национальной культуры в мировую. «Пора признать, — говорил Николай Бердяев, — что славянофилы были лучшими европейцами, чем западники Лучше западников впитали в себя славянофилы европейскую философию, прошли через Шеллинга и Гегеля, — эти вершины европейской мысли той эпохи. Главная заслуга и своеобразие славянофилов не в том, что они были независимы от западных и мировых влияний и черпали все лишь на Востоке, а в том, что они впервые отнеслись к западным и мировым идеям творчески и самостоятельно»

Есть у Алексея Хомякова такое сочинение «К сербам. Послание из Москвы». Написано оно в конце 1859 года, когда Сербия встала перед выбором — парламентаризм или диктатура. В этом письме Хомяков прежде всего предостерегает сербов от «эксклюзивного» национализма: «Не возгордитесь перед другими славянами своими успехами в обретении независимости». Второй важный посыл Хомякова такой: идейной основой государства, несмотря на либеральные доктрины его устройства, должно быть православие, а не идеализм или материализм. Именно православие, по мнению Хомякова, даст возможность сохранить локальное самоуправление — «земскую общину».

Так был ли Хомяков, как и другие «старшие» славянофилы, националистом? Конечно же, был! Таким же, как были в Германии философы Шеллинг и Гердер, писатели-романтики братья Гримм, Гофман, Гауф, Фридрих Шлегель и многие другие. Только его «национализм» совсем не похож на тот, который имеют в виду наши современники. Это романтический национализм традиции, культурных корней. Националистического самопревознесения у ранних славянофилов искать не стоит. Там его просто нет. Впрочем, всегда следует сначала договориться о терминах. То, что сейчас именуют «национализмом», испокон называлось по-другому — шовинизмом от имени персонажа пьесы французских драматургов братьев Коньяров «Трехцветная кокарда», фанатически преданного идее исключительности французской нации.

Да и о каком шовинизме Хомякова может идти речь, если он вошел в историю русской мысли как автор неологизма «соборность», предложенного им впервые в письме, адресованном редактору одного французского журнала и написанном по поводу речи иезуита князя Ивана Гагарина. Название хомяковского письма символично «Ответ русского русскому». Дело было в том, что перешедший в католичество князь Гагарин высказался о неясности термина «соборный» в применении к христианскому мировоззрению и предложил другое слово — «кафолический» (вселенский), то есть принадлежащий всем народам. Хомяков оспаривает такую интерпретацию христианства, во многом потому, что истинность учения не зависит от численности его последователей. В богословском смысле Хомяков определял соборность как «единство во множестве». Если взять его рассуждения в контексте социальной философии, то можно определить соборность как общность людей, свободную от любых антагонизмов, в том числе национальных или этнических, объединенных верой в общие духовные ценности, гарантирующие цельность личности и всеобщность познания. Соборность — это примирение в христианской любви свободы каждого и единства всех. Соборность для славянофилов служила этическим обоснованием миссианской роли русского народа в будущем развитии человечества.

Недавно я прочитал статью одного маститого философа, в которой он рассуждал о неугасающем споре западников и славянофилов. В этих рассуждениях я нашел такое место: «Мы живем в эпоху, для которой национальная идея — глубокий пережиток: не зря народы Запада отказались от нее, ей на смену пришла идея индивидуальная, а именно: человек принадлежит не нации, не государству, не человечеству, а себе — индивиду» Что ж, вольному воля Только вот за все «народы Запада», кажется, не стоит расписываться. Может, с началом второй волны нынешнего кризиса они вспомнят и о своих национальных традициях, а не только о «вселенской» максиме, гласящей, что «человек человеку — волк».