Так начинаются «Десять слов о Китае» Юй Хуа. Десять глав – десять понятий, описывающих страну: «Народ», «Вождь», «Чтение», «Творчество», «Лу Синь», «Неравенство», «Революция», «Коршеки», «Липа», «Мухлеж». Эта удивительная книга, полная одновременно гордости и гнева, злой иронии и восхищения, тонкого юмора и ужаса перед постигшей страну катастрофой, была написана в 2009-2010 годах и вышла на русском в самом конце прошлого года (издательство АСТ, перевод Р. Шапиро). А слово, которое так непросто дается автору, — это слово «народ».
«Иероглифы», конечно, сразу же отсылают нас к чужой, «экзотической» культуре. И все-таки здесь слышится что-то удивительно знакомое для нашего уха. Это странное чувство — близости и непонимания, узнавания всеми пятью чувствами и полной отчужденности — сопровождает читателя на протяжении всей книги. Близкими и понятными кажутся размышления о резком, «за какие-то тридцать лет» переходе от лозунга «все для народа» к «преклонению перед деньгами». Но метафоры и объяснения этого явления совсем не привычны нам, имеют оттенок локальности: «китайская история — словно смена масок в традиционном сычуаньском театре».
Кругами по поверхности нашей общей памяти расходятся чувства, охватившие автора в 1989 году на площади Тяньаньмэнь: «Я имею в виду не отвлеченные рассуждения, не языкознание, не социологию или антропологию, а свой живой, личный опыт, когда я смог сказать себе: «народ» — не пустой звук. Потому что я увидел его во плоти, услышал удары его сердца. (..) Безоружные, они верили, что своими телами защитят город от солдат и танков. От них исходил жар, словно люди превратились в факелы».
Эти строки напоминают российскому читателю и о перестройке, и о быстро забывающихся ощущениях общности, близости к другим во время последних московских «стояний» и «прогулок», и о нынешнем высокомерии элит. Вызывают зависть (сложно представить себе подобное в современной Москве!) воспоминания о «том Пекине», из которого на время студенческих волнений исчезла полиция, но ее функции взяли на себя сами горожане, а карманники в знак поддержки студентов заявили, что больше не будут воровать: «все люди стали братья». И в то же время совсем не «цепляет» (хотя могла бы отозваться у какого-нибудь Маяковского?) гордость автора: именно тогда он почувствовал, что Китай — страна с самым большим населением в мире. Но такими узнаваемыми кажутся размышления о разрывах в истории — двадцать лет спустя молодежь уже почти не знает подробности тех событий: «Кажется, были крупные демонстрации».
Но особенно резонируют с чем-то в самой глубине души два сквозных мотива книги. Первый — описания насилия во время культурной революции. Они просты, даже лапидарны и физиологичны до боли. Поначалу они кажутся «культурно далекими», отсылающими к штампам о «жестокости в восточных культурах», о «китайских пытках». К тому же у Юй Хуа — репутация автора, сконцентрированного на насилии. Сам он в книге объясняет, почему его так увлекала жестокость («в написанных мною с 1986 по 1989 год восьми рассказах, по подсчетам профессора Хун Чжигана, (…) умирают не своей смертью двадцать девять человек») и почему в его творчестве произошел перелом, отказ от этой темы.
И все же… Он, ставший в детстве очевидцем повседневной жестокости хунвейбинов и цзаофаней, не может ли рассказать нам что-то об ощущениях наших дедушек и прадедушек, попавших в жернова революции, Гражданской и Великой Отечественной, репрессий двадцатых и тридцатых? Книга как машина времени приближает их к нам на два поколения — как если бы твоя бабушка вдруг оказалась ровесницей, но с иным более тяжелым опытом. Эти «простые» описания грязных бинтов, гангрены у политзаключенных и трупов после казни, эти детские наблюдения расстрелов не были ли знакомы и многим из них (и не объясняют ли они нынешнюю любовь нашего общества к «крутизне» и «альфа-самцам»)?
И как вам, например, вот эти строки: «У нашего поколения до смешного похожие воспоминания о том, что было хорошего в детстве, — это случаи, когда удавалось вкусно поесть»? А вот еще до боли знакомое: «На излете культурной революции борьба с идеями превратилась в борьбу с прелюбодеянием. У некоторых людей подавленная сексуальность переходила в стремление отлавливать «морально опустившихся».
Второй сквозной мотив книги — нынешний индустриальный подъем в Китае. Быстрое развитие нашего соседа является предметом зависти не только политиков-традиционалистов, но и вполне демократически настроенных граждан: вот, мол, они за те же 20 лет сделали столько, а у нас только воровство с коррупцией. Но Юй Хуа возвращает российских строителей воздушных замков с небес на землю, размышляя о том, оправдывает ли цель средства и не ведутся ли реформы методами, унаследованными у предыдущей эпохи: «Один уважаемый мною человек считает, что за каждые десть юаней роста ВВП Китай платит сто юаней. Разрушение окружающей среды, падение нравственности, увеличение разрыва между богатыми и бедными, разгул коррупции приводят к обострению социальных проблем и противоречий. Многие затосковали по временам Мао Цзэдуна, хотя, думаю, большинство не хотело бы и в самом деле туда вернуться. Для таких людей Мао, несмотря на нищету и подавление личности, означает отсутствие повсеместной жесткой борьбы за существование».
Они носили мини-юбки и танцевали твист, а теперь затянуты в темные платки и побиты камнями под крики толпы о «традиционной семье»
На других страницах книги приходят в голову мысли о сходстве нынешнего Китая уже не с современной Россией, а с СССР времен индустриализации, о хлынувших в города толпах лишенных пропитания крестьян, на чьем хребте, собственно, и была проведена «модернизация». Ситуация, слава богу, невозможная в сегодняшней России. По крайней мере хотелось бы на это надеяться.
Вообще подобные чувства «узнавания-неузнавания» я испытываю сейчас часто, читая книги, написанные афганцами, сомалийцами, ливанцами, рассматривая фото- и арт-проекты иранцев, аргентинцев, колумбийцев. Мы живем в удивительное время, когда мир стал обозримым, когда есть возможность увидеть и услышать свидетельства, художественные и документальные, людей из множества стран. Многие из них сталкиваются с теми же проблемами, с которыми мы имеем сейчас дело и в России. Но почему-то наша страна привыкла сравнивать себя только с самыми благополучными государствами, одновременно видя в них сияющий идеал и опасаясь «иностранных агентов». И так не хочется думать о тех, других, так же, как и мы, бьющихся в тисках собственной недавней и крайне жестокой истории.
Может быть, потому, что попросту страшно читать и видеть иранских и особенно афганских женщин, еще недавно, при «просвещенных правителях», работавших и учившихся вместе с мужчинами? Они носили мини-юбки и танцевали твист и шейк в модных клубах, а теперь затянуты в темные платки и вынуждены выносить домашнее насилие, побиты камнями под крики толпы и бодрые лозунги правителей о «традиционной семье». Неохота размышлять о ливанцах, несколько десятилетий назад живших в процветающей стране, а ныне сражающихся с последствиями тяжелейшей гражданской войны. И просто дурно делается от мысли о Свазиленде, в котором продолжительность жизни упала с 61 года в 2000-м до 32 лет в 2009-м. Перемены к худшему, крушение некоторых вполне удачливых, но политически незрелых сообществ происходят быстро. Очень быстро. И глазом не успеешь моргнуть.
Думаю, такие истории стоит рассматривать не как страшилки, но как предостережение. Например, о том, что бывает, когда несколько людей «на самом верху» заигрываются в политику, замешанную на поощрении самых темных сторон коллективной психики, на спекулировании фантомными страхом и болью. Это ведь только кажется, что волнами ненависти, насилия, ксенофобии, религиозного фундаментализма и невежества можно управлять, ввести в русло и остановить, когда захочешь, и что не придется платить цену за игры с бездной.
Хорошо бы, в общем, внимательнее присмотреться к опыту, негативному и позитивному, этих «других». Взглянуть на удачные примеры вроде Турции. Посмотреть, насколько нас обошли на пути понимания себя, осмысления опыта и «проработки исторических травм» некоторые страны Латинской Америки. Поразмыслить о ложном чувстве собственной исключительности и ненужности надувания щек и побивания себя пяткой в грудь перед США. И главное — задуматься о превентивных мерах. Чтобы то, чего мы все так боимся в прошлом, никогда не повторилось в светлом будущем.