— Представляешь, я не помню, что смотрел, но помню Наталью Сац. Она выходила на сцену и рассказывала о спектакле. Я помню ее лицо, — говорил муж, когда мы везли нашего одиннадцатилетнего сына слушать взрослую оперу.
— А меня мама водила на «Синюю птицу», — ответила я. — Я весь спектакль простояла в проходе, не хотела садиться. На меня билетерши сначала шикали, пытались усадить, а потом плюнули — пусть стоит. И цветы я подарила вовсе не той актрисе, какой хотела, а мужчине — ему никто ничего не подарил, и я его пожалела. Он меня поцеловал в щечку, взял за руку и пошел вместе со мной кланяться. Представляешь? Я это помню. А потом опять все дружно — мама, билетерши и актеры — пытались утащить меня со сцены. А я отказывалась уходить — хотела еще кланяться. До сих пор помню, как все зрители уже вышли из зала, я стояла на сцене, а мама хлопала в ладоши и кричала: «Браво, все, Маша, уходи. Ладно, давай последний раз. Браво. Все, Маша, нам пора. Спускайся немедленно!»
Мне было немного страшно заходить в театр. Это огромное здание советской архитектуры. Детям оно кажется дворцом или крепостью. Но внутри все изменилось. И не изменилось ничего.
— Программка пятьдесят рублей, — сказала билетерша.
— Ой, у меня только пятьсот. А сдачи не будет? Мелочью только двадцать, — ответила я.
— Давайте двадцать. Кстати, в кафе у нас отличные булочки с яблоками и петушки на палочке, — подмигнула она моему сыну Васе. — А для вас кофе, — сказала она мне и улыбнулась.
Как будто знала, что я простояла в пробке и просто мечтаю о кофе.
Я пила кофе, а Вася жевал пирожок и смотрел телевизор. Да, там висят плазменные панели. Нарисованные персонажи рассказывают детям про музыку доступным языком. Такие маленькие лекции, как мультики.
Мы с мужем и сыном смотрели старинную оперу. На самом деле первую оперу в истории человечества — композитора Эмилио Кавальери «Игра о Душе и Теле». Небеса, ангелы, грехи, разум, чувства, вечное царство. Сзади нас сидела девочка лет четырех, которая громким шепотом спрашивала практически без пауз: «Мама, а кто эта тетя? Мама, смотри, какое у невесты платье! Мама, а у них дети будут? Мама, а мы скоро домой пойдем? Мама, а ты мне конфету дашь, как обещала? Мама, а это настоящий ангел? Мама, слушай, птички запели!»
Василий просидел все действо смирно. Только в середине три раз зевнул — я считала. Конечно, он ничего не понял, как и та малышка, что сидела за нами. Куда больше его заинтересовала прическа музыканта — длинная косичка, и то, что один дядя играл на барочной арфе, а потом на клавесине. Ему было интересно, как ангел поднимается к потолку, зачем полозья на сцене и от каких батареек светятся нимбы.
А еще в этом театре есть детская оперная студия. И Вася видел, как дети, почти его ровесники, пробирались по лестнице, подсвечивая себе путь крошечными фонариками. Мне кажется, он позавидовал, что не может также лезть с фонариком куда-то внутрь, и все выше и выше. А потом дети запели — чисто, прозрачно. И Василий не то что зевать перестал, он стал слушать и слышать. Слышать музыку и слова, слышать арфу и клавесин, и даже свистульки, обычные свистульки из нашего детства, которых малышка-зрительница приняла за настоящих птичек.
На следующий день я спросила, что он запомнил. И чуть не упала со стула, когда он сказал, что запомнил пожилую женщину, которая рассказывала про спектакль перед началом представления. Он запомнил, как бережно один из актеров помогал ей подняться и спуститься по ступенькам и как все остальные актеры-мужчины подавали руки женщинам-актрисам. Ему понравился актер, у которого не было главной партии, но он очень хорошо играл. Как артист. А меня просто потрясла актриса, которая из женщины в возрасте, с морщинами, не скрытыми макияжем, превращалась в маленькую девочку, стоило ей улыбнуться. Менялся даже взгляд. Когда она не улыбалась, глаза были даже не грустными, а больными. И хотелось плакать. Но тут же, за секунду, они начинали сиять, как сияют только у детей, причем маленьких детей. И вот уже хотелось смеяться вместе с ней. У нее был серебристый голос. Она пела партию Эха, ответ Небес. И именно так должен звучать этот голос. И если бы у эха с небес был земной облик, то, несомненно, это была бы такая женщина — маленькая, ростом с ребенка, с серебристым голосом, одной улыбкой превратившая меня, взрослую женщину, в ту маленькую девочку, которую привела в театр за руку мама.
— Надо привезти сюда Симу, — сказала я мужу.
— Она не будет сидеть одна на стуле, — ответил он. Наша трехлетняя дочь не то, что одна сидеть не будет, она вообще вряд ли сядет.
— Я могу с ней пойти, — вдруг откликнулся Вася.
Значит, мы совсем не зря сходили. Пусть он ничего не понял в опере, но захотел вернуться в театр. И теперь у нас троих есть общее чувство детства. И общее воспоминание.Ему было интересно, как ангел поднимается к потолку, зачем полозья на сцене и от каких батареек светятся нимбы.