Впервые «Дни Довлатова в Таллинне» прошли в 2011 году в рамках мероприятий «Таллин — культурная столица Европы». Прошлогодний фестиваль был посвящен 70-летию выдающегося русского писателя, жившего несколько лет в Эстонии. Нынешний фестиваль, по замыслу его организаторов, «это время и место встречи русской литературы (где бы она ни создавалась) с ее почитателями (где бы они ни находились); это – мост между русской и эстонской интеллигенцией, русской и эстонской культурами, это — литературный фестиваль, который пренебрегает границами».
Этот текст я написал специально для круглого стола «Компромиссы нашего времени» — в рамках Дней Довлатова в Таллине. Постараюсь объяснить почему.
В середине 80-х годов я перешел работать из большой ежедневной газеты в маленький журнал под названием «Вожатый». Журнал печатался бедно, на плохой бумаге, имел совсем маленький по советским меркам тираж (около 80 тыс.), а его целевой аудиторией были работники райкомов комсомола.
Но я пошел. В «Вожатом» у меня был отдельный кабинет, и там стояло пианино. Ко мне приходили композиторы, играли новые пионерские песни, иногда даже целые кантаты. Член союза композиторов, автор бессмертной песни «У дороги чибис», 80-летний Михаил Иорданский работал у меня в отделе музыкальным редактором. Он получал 50 рублей в месяц, неплохие деньги для старика-пенсионера. Каждое утро входила женщина из отдела писем и вносила кучу конвертов. Во многих из них были стихи и песни, из разных уголков Советского Союза. Я не знал, как много людей пишут эти пионерские песни по велению души, без всякого заказа и гонорара. Раньше я думал, что этим можно заниматься только за гонорар. Оказалось — нет. Однажды в мой кабинет пришли женщина и мужчина. Она поэт, он композитор, известная пара. Он посетовал, что пианино не очень хорошо настроено. Протер крышку платком. Ударил по клавишам. «Над лесом поднимается прекрасная заря! С хорошим настроением мы едем в лагеря!» — спела женщина-поэт слегка визгливым сопрано. А потом пояснила: «К началу пионерского лета». У нее даже мысли не было, что слово «лагеря» в поэтической строке может вызывать у редактора разные ассоциации.
Я каждое утро послушно читал стихи. Слушал песни. Заказывал литературно-художественные композиции для агитбригад. Одну даже я написал сам. О борьбе за мир. У меня только что родился сын, первенец. Заработать мне хотелось.
Страдая изо всех сил, я взялся за дело. Слава богу, в литературно-художественной композиции для агитбригад практически не бывает персонажей. Все артисты выступают под номерами. 1-й пионер. 2-й пионер. На сцену выходит первый пионер: «Здравствуйте, ребята! Сегодня у нас праздник. У всех у вас хорошее настроение. Дома вас ждут родители. А где-то далеко, в Африке или в Соединенных Штатах Америки…».
Моя мама до сих пор любит перечитывать эту вещь.
Почему же я ушел из газеты, куда стремились попасть все?
Газета была не просто интересным местом. Там была еще одна вещь, еще одна опция, как сказали бы сейчас, быть может, самая важная. В газете боролись за справедливость. Мой тогдашний друг Юра Гейко рассказывал мне в редакционном буфете, как он собирал материал о несправедливо уволенном рабочем. Для того чтобы написать свой очерк, ему нужны было три свидетеля. Три человека, которые в его блокноте подпишутся под тем, что они сказали. Таковы были жесткие правила. Эти очерки о несправедливостях и безобразных нарушениях закона, о всяких советских мерзостях или глупостях на следующее утро читала вся большая страна. Миллионы людей открывали газету.
Но именно это меня и давило. Этот немыслимый компромисс, эта молчаливая договоренность — почему именно эти люди, а не другие, становились нашими героями? Почему эти мелкие нарушения или несправедливости, а не какие-то более существенные или вопиющие?
Я не любил командировки и не любил писать так называемые острые материалы. Мне было всех жалко.
Компромисс — это то, что помогает сохраниться этой боли. Не перерасти в отчаяние. В ненависть. В агрессию. Во что-то, что жизни противоречит. Что ее отрицает. И уничтожает.
Вот, например, мы сидим с секретарем райкома комсомола в привокзальном ресторане города Тернополя, на Западной Украине, она меня провожает на поезд, молодая симпатичная баба. Предлагает водку, вино, а я отказываюсь. Наконец она со слезой в голосе говорит: «Господи, неужели из-за этих воробьев все к чертовой матери?»
И я не знаю, что ей ответить. Я в Тернополь приехал по письму учительницы. Она рассказала о том, как на городском стадионе она стояла с детьми из своего класса в ожидании первомайского парада. И тут случилось что-то страшное. Пришли люди в кирзовых сапогах и с шестами, стали сбивать с деревьев птичьи гнезда. Птицы кричали, птенцы разевали желтые рты, люди в сапогах брезгливо скидывали их на обочину. Вся беговая дорожка была в яичной скорлупе. Дети плакали. Особенно девочки.
Птичьи гнезда уничтожали, чтобы птицы не накакали на головы местным руководителям, для которых выстроили деревянную трибуну. Это было вполне понятно и даже простительно по-человечески. Мне всех было жалко — учительницу, детей, птиц и даже руководителей. И даже людей в сапогах и с шестами. И даже секретаря райкома. Для всех ситуация была какой-то безвыходной. Безысходной.
Но я не мог не писать. Поздно вечером, когда заметка стояла в номере, меня вызвал в свой кабинет очень большой начальник и показал, как она теперь выглядит. Вся статья была изрисована и исполосована редакторскими вычеркиваниями и исправлениями. «Мы ее поправили в три руки», — гордо сказал мне руководитель газеты.
В заметке они (все втроем) увидели сочиненную мною аллегорию. Метафору. Мавзолей–политбюро–диссиденты. Видимо, диссиденты были в роли воробьев. Диссиденты какали на шляпы членов политбюро. По идее нужно было отказаться, наскандалить, снять заметку. Потом уволиться. Или получить выговор. Или испортить отношения.
Но было очень поздно. Я представил себе, сколько ужасных хлопот я принесу всем — выпускающему, корректорам, верстальщикам, то есть большому количеству людей. И я оставил все как есть. До сих пор мне стыдно. И до сих пор я думаю, что поступил правильно.
Я ушел из газеты, потому что мне было тяжело.
А в «Вожатом» мне не было скучно. Когда становилось скучно, я открывал крышку пианино и наигрывал двумя пальцами что-то абстрактное. Звонил девушкам. Начинал разгадывать шарады. Под портретом Ленина или Павлика Морозова.
Я еще не читал Довлатова. Я даже не знал о его существовании. Я не знал, что это чувство — острой жалости ко всем людям — станет для меня главным открытием в его книгах. Именно это — основа довлатовского компромисса с жизнью. Ведь мучительно больно при столкновении с жизнью становится всем. Никто не может этого избежать. Успешные и не очень, талантливые и так себе. Всем мучительно больно.
Смысл в том, чтобы примириться с этой болью. Компромисс — это то, что помогает сохраниться этой боли. Не перерасти в отчаяние. В ненависть. В агрессию. Во что-то, что жизни противоречит. Что ее отрицает. И уничтожает.
Компромисс окружает эту мучительную боль нежным коконом. Мне удалось это осознать рано. Мне было столько же лет, как сейчас моему старшему сыну. Я приходил утром на работу и смотрел на потрескавшееся черное пианино.
И открывал ноты.