«Извините, мы тут немного отмечаем. Поминки мамы и 8 Марта». Это ничего, что мама умерла три года назад, а 8 Марта было две недели назад. Мы понимающие. К кому ни зайдешь, все отмечают поминки. Здесь и правда часто умирают. С такой скоростью, с какой тут умирают люди, можно не вылезать из поминок вообще. И еще здесь всегда делают «ремонт». Это теперь так называется. Потому что то, что творится в их жилищах, при желании можно назвать благородным словом «ремонт» — им так самим приятнее. Они все время ищут работу и «вот-вот» найдут. А еще у всех у них ухоженные кошки, на которых у них хватает внимания, не то что на своих детей. И иконы на видном месте, на которые они очень часто крестятся. На дне неверующих нет.
А «мы» — это сотрудники комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав и органов опеки и попечительства. Меня представляют отдельно: «Это психолог, не бойтесь!», потому что я задаю «какие-то не такие вопросы, это сразу видно, а психологи — они все странные».
С «ними» можно сделать что угодно: обыскать, накричать, отобрать что-нибудь или, наоборот, обласкать и поговорить о самом интимном. Они готовы заплакать в любую минуту. И я «как психолог» скоро перестаю задавать какие-то не такие вопросы, потому что боюсь травмировать трезвых и разозлить пьяных. Главное чувство?.. Всех жалко. На дне злодеев нет.
Первая семья. Мать — Инна. Возраст не определяется. Говорят, 35 лет. Когда-то красивая. Уже вся седая. Старший ребенок от первого брака. Двое младших — от последнего. Их отец — гражданин Азербайджана. Каждого нового мужа Инне приходится выдворять из дома с милицией. Живут все мужья за ее счет. Кругом страшный... «ремонт». Очень громко — телевизор. Дети липнут к матери с поцелуйчиками. Посреди картины удручающего «ремонта» лежат дорогие куклы разных размеров, которые мама покупает младшенькой. Видно, что она очень хочет — но не знает как — любить своих детей. Сама Инна — детдомовка.
Мама Инны втолковывает: «Сдавай». Нет, не квартиру сдавай, не мужа — сдавай детей. Так она реагирует на любые трудности: «Сдавай!» Когда умерла ее мать, бабка Инны, на это известие отреагировала просто: «Царствие небесное!» — и бросила трубку. Хоронить не поехала.
Последнего мужа Инны депортировали с большим трудом. Он был наркодилер. Милиция валяла ваньку много лет. Баят был «ценным свидетелем» — переводя эвфемизм на русский язык, «отстегивал» милиции. Кто ж захочет терять «ценного» свидетеля, не самоубийцы ж, не мазохисты ж. В однокомнатной квартире кроме трех детей жили пятеро взрослых родственников Баята мужского пола. «Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения» (И. Ильф, Е. Петров, «Двенадцать стульев»).
А если без грустных шуток — шестеро малознакомых мужчин засорили собой чужую жилплощадь и жизнь и освобождать площадь в их планы не входило.
Дочь сама просила, чтобы мать лишили прав. Мама не просыхала, просила милостыню у метро. Ребенка затравили одноклассники. Девочку наконец забрали. «Наверное, надо пойти сказать маме?» — спросила ее Ирина. «Не надо, — зло усмехнулась дочь, — мама не заметит, что меня нет»
Кирилл, старший сын Инны, был постоянно в бегах, он не мог выносить скопления приезжих. Его ловили и возвращали матери в перенаселенную комнату. Когда муж перестал пускать жену домой, комиссия напрягла последние силы, забросала полицейских письмами и добилась своего. Баята депортировали, запретили въезд в Россию сроком на пять лет, мать лишили материнства. Уже через три месяца Баят снова объявился в России. Кирилл в тайне от всех по ночам прибегал домой. Мать пришла в суд с иском на возвращение родительских прав. Опека и комиссия встали на сторону матери: «Тогда вообще всех надо лишать. Ну и что, что дома бардак?! Подумаешь... У нас так принято...» Мать очень старается, не пьет, устроилась на работу, квартира обезмужела — надо возвращать права материнства.
Легко сказать возвращать. У мамы «ремонт» в полном разгаре. Мебель разломана, лежит грудой — куда деть ребенка? Мебель Инне возили всем коллективом комиссии по делам несовершеннолетних.
«Вам, — говорю, — на том свете все зачтется». «Зачтется... Только не знаю, в плюс или в минус», — искренне говорит Ирина, сотрудник комиссии. Она не знает, к добру или ко злу все эти отчаянные действия.
Нечестные и корыстные в опеке и комиссии не работают. Невелика корысть — все время наблюдать горе, взрослое и детское, плавать в этом горе, видеть смерть молодых, возиться с пьяными, наблюдать, как на глазах портятся их дети, и — сколько бы сил ни тратил — не иметь уверенности, что это во благо. Опека всегда впотьмах: лишать или не лишать? Что меньше травмирует ребенка? И то и другое — травма. Эти дети очень любят родителей. Не так, как дети из благополучных семей, а отчаянно, взахлеб, безысходно, до слез. Это благополучные — в претензии к родителям. А эти впадают в ярость, если позволить себе хоть одно неодобрительное слово в адрес матери. Эти дети не переносят мата. Матом тянет ругнуться детей из интеллигентных семей. Эти дети ненавидят спиртное. Они так отчаянно тянутся к хорошему. А потом вдруг раз — и все вдруг становится поздно, они уже наркоманы, угонщики, воры, потом первый суд... И никто не виноват...
«Я смотрю, вы их не осуждаете совсем», — говорю Ирине.
«А что их осуждать? Ни у кого из нас нет ощущения превосходства. Вчера коллега говорила: «Вот у Семеновой уже третий муж, она и пьет, и без зубов совсем... А я вот не могу мужа найти». Представляете, позавидовала!.. А и правда, как они мужей себе находят? Вчера ходила к одной, тоже пьющая, после инсульта, едва говорит. Как она мужа-то себе третьего нашла?»
Здесь все всех жалеют. И опека — родителей, и дети — матерей, и матери — своих никчемных мужей. «Вот она третий раз замуж-то и выходит, говорю, потому что жалеет»...
Вторая семья. Опять «поминки». Опять «ремонт». Из питья — водка. Из еды — кости. Много костей. Очень громко — телевизор. Материнских прав не лишена. Суд отказал в иске. Сын не хотел. Мать принесла пачку справок, что имеет намерение трудоустроиться. Это семья Ириного любимчика Ильи. Любимчик, к несчастью, уже испортился. А как он просил: «Мама, давай уедем из этого района!» Не уехали. На сына мамы не хватало: болезнь, нервы. Ее хватало только на то, чтобы дойти до полиции и написать заявление, чтоб сына забрали: тяжелый ребенок, школу прогуливает. Дома Ильи нет, он в центре временного содержания. «Заберите, говорит, я уж соскучился по вашей ругани, вы поорете у меня над ушком — я и усну». Мать может его забрать, но не берет. И правильно делает. Ему на неделю хватит мамочки...
Третья семья. Катя — два года после лишения. Дочь сама просила, чтобы мать лишили прав. Мама не просыхала, просила милостыню у метро. Ребенка затравили одноклассники. Девочку наконец забрали. «Наверное, надо пойти сказать маме?» — спросила ее Ирина. «Не надо, — зло усмехнулась дочь, — мама не заметит, что меня нет». Потом сотрудники комиссии приходили к Кате спрашивать про дочь. Та еще долго врала, что дочка в порядке, вот-вот вернется из школы. Маша к тому моменту уже две недели жила в центре. Когда до мамы все-таки дошло, что ребенка отняли, она тут же перестала пить. Теперь, спустя два года, когда мы приходим с инспекцией, ни в комнате, ни в кухне, ни в холодильнике нет никаких следов спиртного. Только очень громко — телевизор. Катю скоро будут снимать с учета в наркодиспансере. Она тоже когда-то была очень хороша собой. Это еще вполне читается. Муж умер. Работала медсестрой в Чечне. Может, в Чечне приучилась пить, может, после смерти мужа не остановилась... Речь складная, грамотная, образная. Лицо ходит ходуном, все время дергается. Улыбка прыгает. Эмоции переливаются — от веселости до ужаса. От каждого вопроса вздрагивает. Работает портнихой на дому. Показывает, как расставила джинсы. Чудесная работа. Сделать, что ли, ей заказ? Где еще такую хорошую найдешь? Дочь Маша, говорит, только в интернате полюбила читать книги, Шекспиром увлеклась, учится на повара, была в Германии. Еда, говорит, там плохая, а сама Германия, говорит, хорошая, но едят что попало, котлетки какие-то сухие, с пол-ладошки величиной, а немцы все толстые. Сдалась им эта диета! Будет ли Катя подавать на восстановление прав? «Да ведь дочь не хочет! Ей уже шестнадцать. Мам, говорит, все равно мы через два года будем вместе».
Четвертая семья. Андрею уже 19 лет. Мы вообще могли бы сюда не ходить. Но Ирина ходит и к тем, к кому не должна. Мать умерла давно. В семье все судимые, все пьющие: дед, отец, оба дяди. Недавно все разом умерли. Только отец жив. Бодрый, весь в татуировках. Когда в хорошем настроении, говорят, страшно обаятельный. А от чего зависит? А неизвестно: иногда говорливый, иногда злой... Когда Андрею было 12, он очень страдал. «Хочешь, отправим тебя в детдом», — уговаривали в опеке. «Нет, папу жалко». Пожалели папу и сына. Если ребенок не хочет — прав лишить трудно. Тем более что днем мальчик жил у своей непьющей бабушки. Ночевал только у отца. «Я считала, что он не может совершить преступление — уж очень хороший был ребенок. И вот узнаю, что угнал машину. Как это для меня было тяжело! Значит, мы ошиблись. Значит, надо было лишать... Было бы ему лучше в детдоме? Может, и нет. Но он не видел бы перед собой такой образец».
«После десяти лет работы я пришла к выводу, — говорит Ирина, — что их надо забирать, как бы ни было жалко. Это не трагедия — ребенок потом вернется к матери. Но лицо матери должно быть трезвым».
Домой к Ирине возвращаемся в полночь. Ее дочь специально приходит, чтоб послушать последние новости. Она знает всех по именам и фамилиям, по возрастам и судьбам, по депрессиям и талантам. Она знает, в каком состоянии у каждого «ремонт» и нашли ли они все-таки работу, перестали ли пить, стараются ли восстановить родительские права. Говорят как про добрых знакомых или соседей. Ирине скоро на пенсию. «Как я буду без них, не представляю»...
Все мы обычные, принципиально не отличаемся друг от друга. Люди как люди. Только вопрос об усыновлении нас испортил.