В декабре этого года я оказался в доме одной американской семьи в самой глубинке — застрял из-за снежных заносов на полдороге — и провел среди этих людей, которых прежде совсем не знал, почти сутки. Это была типичная американская семья: мама работала на ферме, папа — в строительной фирме, дети учились. Говорили все меж собой только по-английски, жили в типичном для Новой Англии деревянном домике, чувствовали себя стопроцентными американцами Только имена у них были русские, и в конце декабря они не праздновали Рождество, а постились, потому что жили по старому стилю. Все они принадлежали к РПЦЗ, Русской православной церкви за границей, а отец семейства был не только строителем, но и диаконом.
Меня приняли в этом гостеприимном доме как единоверца из России, с радушием и интересом. В 2007 году было восстановлено общение между РПЦ и РПЦЗ — правда, это решение было принято не всеми приходами РПЦЗ, часть из них выделилась в особую юрисдикцию. Но остальные, в том числе и мои новые американские друзья, поминают теперь на литургии нашего патриарха, хотя во внутреннем управлении эта церковь совершенно самостоятельна.
Некогда воссоединение двух русских церквей выглядело событием огромного значения. Церкви вообще редко соединяются, гораздо чаще происходят всякого рода расколы и отпадения. Но был в этом и другой, символический смысл: собиралась воедино нация, расколотая революцией, разбросанная по странам мира. Ничего, что приходов РПЦЗ не так уж и много (в тех же США куда больше православных принадлежат к другим юрисдикциям), главное, что единство все-таки было провозглашено.
Это было очень важно и для РПЦЗ: долгие годы она жила тем, что сберегала для грядущих поколений ту самую «русскость», которую вывезли из страны эмигранты первой волны. Но их осталось крайне мало, в тех же Штатах в приходах давно уже в основном вторая и третья волна эмиграции и их потомки, которые по-русски еще понимают, но уже практически не говорят. Что хранить теперь, для чего существовать дальше? Неизбежной становилась мысль о возвращении, пусть не физическом, но духовном.
И ведь не скажешь, что этот эмигрантский опыт никак не был нужен самой РПЦ. Наши зарубежные собратья научились жить в полной независимости от государства, опираясь только на свои силы. Это проявляется на всех уровнях, вплоть до самого низового: приход самоуправляем, он сам содержит церковное здание и клир, потому что никакие спонсоры и никакие губернаторы не дадут на это ни копейки. А значит, если твое православие не нужно лично тебе, оно не нужно вообще никому. Умей сам оплачивать свои счета, умей поститься, когда все кругом празднуют, умей находить во всем этом высший смысл. А нам в России это бывает непривычно.
Если твое православие не нужно лично тебе, оно не нужно вообще никому. Умей сам оплачивать свои счета, умей поститься, когда все кругом празднуют, умей находить во всем этом высший смысл. Нам в России это непривычно
Мы часто делим православных (да и всех прочих) на консерваторов и либералов, но жизнь сложнее. Рядовой приход РПЦЗ намного консервативнее рядового московского прихода в том, что касается богослужения, поста и прочих вопросов церковной жизни, но при этом он живет в либеральном обществе, где религия есть личное дело каждого, и не понимает, как может быть иначе.
Православные американцы (да и вообще любые американцы) не очень внимательно следят за политической, общественной и даже церковной жизнью в России. При этом для православных очень важна сама возможность живых человеческих контактов — поездок (пусть редких), встреч и совместной молитвы. Собственно, затем и воссоединялись.
Им более или менее все равно, какой в России президент, как вообще проходят выборы и кто там про что митингует. Но им не все равно, по-христиански ли живут их собратья по вере. Меня они спрашивали (и далеко не только в этом доме) в основном о двух вещах, связанных с Россией. Первая — это закон против усыновления, который как раз в те дни был подписан президентом, и эта новость довольно широко освещалась в американских СМИ. Как, зачем, они не могли понять, искали какую-то логику, а я, увы, не мог им в поисках помочь. Они ведь знали по собственному опыту, что в Штатах детей не едят и насильственно в другую веру не обращают — свобода религии относится к числу священных основ американского общества. Более того, многие приемные родители как раз познакомились с православием именно потому, что к этой вере принадлежали их новые дети, а некоторые даже сами обратились в православие.
А другой вопрос был все тот же, что и в пору объединения: почитаем ли мы в России своих новомучеников, понимаем ли, от чьих рук они погибли, сознаем ли меру ответственности своих предков? Воссоединение оказалось возможным только после того, как и в Москве прославили как святых христиан, убитых за свою веру большевиками. Но насколько вникает церковный народ, да и просто народ, в смысл этого прославления?
И вновь не было у меня для них однозначного ответа Я рассказывал и о церкви на Бутовском полигоне, и о выставке «Преодоление» в бывшем Музее революции, но вместе с тем и об «иконах» с изображением Сталина, о тоске по некой абстрактной сильной руке и великой идее, которые почему-то принимают такие знакомые очертания. Нет, конечно, ожидать церковного прославления «вождя Иосифа» никак не приходится, такого безумия я себе не представляю. Но вот некоторую подмену понятий вижу ясно. Все чаще доводится слышать, в том числе и от православных, о необходимости сильной власти, четкой идеологии, противостояния Западу. И вообще — лес рубят, щепки летят (например, судьбы конкретных сирот). Но ведь ровно этой логики и придерживались те, кто вывозил на Бутовский полигон простых людей, а ныне — прославленных в церкви новомучеников
Станет ли для нас опыт РПЦЗ прививкой от «православного сталинизма»? Или, напротив, великодержавная риторика в церкви отпугнет не только либералов, но и самых консервативных единоверцев за рубежом? А может быть, деление на консерваторов и либералов вообще утрачивает смысл и возникает другой вопрос: богу ли ты отдаешь богово или кесарю кесарево?