Я не вижу сегодня русского писателя, довольного состоянием литературы. Скорее наоборот. Недовольны практически все. И хоть бы кто прекратил писать — в знак протеста против плохой, очень плохой современной словесности!
Нет, продолжают.
Вот в «Русском репортере» — выпуске целиком литературном — высказываются Алексей Евдокимов («Современной русской литературе остро не хватает добросовестного отношения авторов к собственной работе»), Андрей Рубанов («Русская литература в общемировом контексте очень провинциальна, это ее главный недостаток»), Сергей Носов («Современной русской литературе остро не хватает авторитета»), Сергей Шаргунов («Современной русской литературе не хватает настоящих романов, увлекательных и многослойных, чтобы краски заиграли и ангел пролетел»). В общем, куда ни кинешься, ничего нет или «остро не хватает». И ведь говорят все это писатели состоявшиеся, вошедшие в новую литературную номенклатуру. Но если им литература не нравится, почему же они ее не меняют?
Современные писатели — эксгибиционисты. Они хотят рассказать нам всю правду о себе, раскрыть себя, но личный опыт переплавляется в сюжет — с автором под псевдонимом, в котором читатель узнает себя. Потому что он такой же. Только не пишет прозу. И хочет подтверждения, что он не одинок на этом свете — ведь живут же похожие на него и даже населяют художественные произведения
Александр Твардовский говорил сравнительно молодому Анатолию Рыбакову: вы даже не представляете, какой клад ваша жизнь. И как только Рыбаков «отпустил» себя, избавился от зажатости, обратил взор на себя самого и свою судьбу, оттуда взялись и «Дети Арбата» и прочее. Так пришел успех. И так пришел большой читатель — тираж журнала «Дружба народов» достиг рекордной высоты — почти двух миллионов экземпляров.
Юрий Трифонов называл это по-другому. Он говорил: писатель должен оперировать на себе. Он — оперировал. Так пришел читатель и к Юрию Трифонову.
А раньше них Михаил Зощенко перерабатывал свою психику в шелковую нить, как шелковичный червь. В прозу, которая не нравилась товарищу Сталину и так нравилась читателям. Теперь, читая современную прозу, уже сами читатели оперируют на себе. А писатель возвращает, приводит нас к себе. Заставляет задумываться. Размышлять — о себе, о своей жизни, о том, что же с нами происходит. Эго-проза — попытка собрать себя на фоне расколотого мира, расщепленной реальности. Луч фонарика, наведенный на себя, а не только на воображаемое или действительное. На самом деле ближе всего к эго-прозе кушетка психоаналитика. А писатель одновременно и строгий доктор, задающий вопросы, и пациент, своими ответами и ассоциациями раскрывающий себя в себе.
В XIX веке писатели, приступая к автобиографии, начинали с описания детства, если не младенчества. Не только потому, что детство, отделяясь и отдаляясь от человека, приобретает в его сознании ауру утраченного рая, становится ностальгически недостижимым — и эстетически совершенным (и завершенным). А еще и потому, что детство уже дистанцировано от его авторского настоящего; в детстве я не совсем я.
Однако чем ближе к нашему времени, тем меньше это работает. Тем откровеннее автор в поисках себя ищет в детстве не розово-золотой рай, а то, что его оскорбило или травмировало. Мы ждем уж имен Фрейда или Юнга Но нет, в нашем отечестве эти имена не работают автоматически — прочтите «Карьеру Затычкина» Семена Липкина, «Ангелову куклу» и «Крещеные крестами» Эдуарда Кочергина. Фрейд там и не ночевал.
Времена исповеди перед публикой и проповеди в художественных формах прошли
Полноценным художественным результатом стала попытка Лидии Гинзбург создать то, что она сама как филолог назвала «промежуточной прозой». Не очень точное, на мой взгляд, определение — в слове «промежуточная» есть оттенок несовершенства. Степень концентрации, интеллектуальной и психологической авторефлексии, существующей в прозе Лидии Гинзбург, никак не соответствует этому эпитету. Лучше уж проще — авторская проза. Конечно, и «Полторы комнаты» Иосифа Бродского — именно такая проза. Впрочем, Бродский в прозе всегда пишет свою биографию, она проступает через всю его non-fiction. Правильное выбрано им название для книги: «Меньше единицы» — то есть это я, господи, больше, чем единица. Сегодня именно в прозе поэтов лирика парадоксально сильнее эпоса. И Бродский тому пример. Ряд можно продолжить — через Л. Лосева («Москвы от Лосеффа») и С. Гандлевского («Бездумное былое»).
Это не мемуары и не свидетельства о своей жизни на фоне обстоятельств. И не исповедь — зачем исповедоваться? кому? листу бумаги? читателю? И не проповедь — кому нести светлое и чистое, кого наставлять на путь истинный? Сам грешен. Времена исповеди перед публикой и проповеди (ей же) в художественных формах прошли.
В течение довольно долгого времени худлит (модернистский, постмодернистский, старо- и неореалистический) существовал без опоры на авторское «я». Ни Владимир Сорокин, ни Виктор Пелевин, ни Борис Акунин не сочетают свое «я» со своей прозой. Более того, Б. Акунин прячет реального автора, действует как персонажный автор, под маской. Это ведь даже не псевдоним — это другой автор, совсем другой, чем Г. Чхартишвили. Что касается Сорокина, то он, появляясь перед камерами ТВ или давая интервью газете, тщательно работает над своим имиджем — чтобы никаких параллелей с тем, кто написал тексты, у многих вызывающие определенный позыв, не возникало. Пелевин же вообще не появляется — нет материализации, кроме самих текстов, старых и периодически возникающих новых произведений. Всех трех невозможно было бы представить на страницах сборника прозы вроде «Все о моем отце». Это писатели, тщательно избегающие связи своих книг со своей биографией. Тем более автобиографии здесь представить более чем странно. Взял Пелевин да и поведал о своем детстве. Золотом, розовом, больном, травмирующем — все равно.
Нет. Дистанцированность реального автора с его «жизнью человека» от литературного здесь определена демаркационной чертой. Граница на замке. Не пересекается никогда. А вот, как оказалось, у Михаила Шишкина, у Ольги Славниковой эта граница прозрачна. И автор способен и может легко переходить из одного поля на другое.
В романе Марии Галиной «Медведки» (совсем не автобиографическом), написанном на стыке фантастики и психопрозы, к герою-повествователю, обладающему специальными навыками и умениями, клиенты приходят для того, чтобы он прирастил, приживил, а не только «выдумал»: семью, родственников. Как бы восстановил происхождение — семейный круг в уходящих в минувший век поколениях. Для этого используются и всевозможные, где угодно найденные семейные альбомы, фотографии, выброшенные на свалку чужие письма, личные документы и т.д. Воссоздается контекст — заказчик обретает биографию. И заказчику становится все равно, что семейные и родственные связи выдуманы, — они прирастают к коже клиента, к его сознанию, к его душе, вытесняя не очень нравящуюся ему пустоватую, как ему кажется, реальность.
Множатся якобы исповедальные книги от первого лица — и кто только из звезд не выпустил! Не скажу «написал», потому что эти «откровенные автобиографии» пишутся людьми, нанятыми заказчиком. Принцип Галиной: автобиографии придумываются, украшаются, обрастают невозможными линиями и подробностями. Отсюда «Караван историй», «Биография», Story и многие другие журналы и журнальчики. Первый муж ушел, второй пришел; отец бросил, мать скончалась, любовник подарил бриллиантовое колье и автомобиль «Ауди» Читатель заказывает музыку. Читатель жаждет откровений и признаний, хочет жаркого шепота знаменитости — мол, только тебе на ушко. Это целая индустрия. Продолжая исходную точку сюжета «Медведок», предположу роман, где заказчик меняет жизни, надевая заказанные связи и биографии в зависимости от моды на прошлое. Сегодня можно семье пострадать от тоталитарного режима (лагеря, тюрьмы, аресты, психушки), а завтра ветер подул в другую сторону, и вот уже в моде счастливое номенклатурное сталинское или лучше брежневское (сеанс биографического омоложения!) детство на Кутузовском, 26.
Множатся якобы исповедальные книги от первого лица — и кто только из звезд не выпустил!
Но есть и те, кто действительно считает себя народными писателями (они не любят определения «массовые»), — издаются десятками миллионов экземпляров, это правда. Они тоже пишут автобиографии, не дожидаясь историков, и заранее подправляют их. Выдумывая себе других родителей, например. К примеру, реальная история отца Дарьи Донцовой такова: Аркадий Васильев — один из штатных погромщиков в Союзе писателей, исключавший Лидию Корнеевну Чуковскую (см. ее «Процесс исключения»). А описан он Дарьей Донцовой (не только биографию подправила, но изменила и имя) так, что простодушный читатель действительно примет его чуть ли не за сердечного друга Корнея Чуковского.
Автобиография может быть растворена в тексте (см. бунинскую «Жизнь Арсеньева»). Писатель может создать альтернативную биографию («Доктор Живаго»). Возмущаясь приписанным прошлым, Ахматова яростно опровергала домыслы и вымыслы, борясь за правдивую информацию о фактах ее биографии и биографии Николая Гумилева.
Альтер-эго автора сегодня — это герой-повествователь в прозе Александра Кабакова, в романах Александра Иличевского «Матисс», в «Учителе цинизма» Владимира Губайловского, в «Асистонии» Олега Павлова.
Писатели рассказывают о своей жизни не так просто и задушевно, как это делают те, кто впервые взялся за ее описание. Они делают это так же искусно, как пишут персонажную прозу. Автор здесь — «специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь» (М.М. Бахтин). Дабы читателю воочию узреть и оценить это непростодушие и специфичность именно литературной автобиографии, отсылаю к книге Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю», первоначально появившейся на страницах «Знамени».
Через внешнее к внутреннему человеку ведут читателя Дмитрий Данилов («Описание города») и Алексей Макушинский («Город в долине»). Дай бог и дальше. Так движется сегодня литература. Так она живет, издается, обсуждается на ярмарке.
Вперед! Хотя См. начало.