Запасец неприкосновенный

Завтра Новая Пушкинская премия будет вручена Владимиру Салимону. Не знаю, какие на торжестве прозвучат речи (надо думать, добрые и умные), а мне подобрать надлежащие слова очень трудно. Так было и двадцать лет назад, когда, листая вызывающе роскошный журнал с эпатирующим названием «Золотой век», ошеломленно запнулся на стихотворении инициатора и редактора этого — совсем мне не близкого — издания.

Сам на себя стал не похож,/ а все ж хорош, чертяка, — / по-волчьи воешь, цепку рвешь/ и лаешь, как собака. // Дождь или снег, мороз иль зной,/ в любое время года — / без измененья лай и вой/ с восхода до захода. // С утра до ночи: стук и звон — / тарелки, чашки, блюдца/ сейчас обрушатся на пол/ и разом разобьются. // Вдрызг, в пух и прах…/ В конце концов — / случись что — у поэта/ в запасе нет и пары слов/ на все про все, про это. // Поэт — ведь он не всемогущ./ Ни в рукаве, ни в шляпе/ нет ни фига — ни там, ни тут./ Одни часы на лапе.

Часы, что показывают одно и то же лающее, обреченное, предкатастрофное время. Для которого нет слов даже у поэта — уж тем более у меня. Странная, на живую нитку скрепленная смутными ассоциациями, почти внутренняя речь то наливается ораторской мощью, то истаивает косноязычным бормотанием. Неотобранные, словно самовольно забежавшие в стих слова, простейшие реминисценции, смущение и растерянность (простите, уж так написалось) — и твердое, неколебимое знание о себе, о своем назначении, о своей судьбе.

Не хочется договаривать. Что сказано, то сказано. А то, что мерцает сквозь обычные слова, что разом влечет в очарованную даль и притягивает к грешной земле, что переворачивает твою — читательскую — душу и заставляет удивляться собственным, прежде неуловимым, противочувствиям, то и должно оставаться несказанным.

Бедна палитра. Средства скупы./ Как будто горные уступы,/ ступени снегом замело./ У лодки вмерзло в лед весло. // Но иногда едва живая,/ воображенье поражая/ недюжей силой, под мостом/ спросонок щука бьет хвостом. // Восполнить недостаток красок/ по силам лишь героям сказок./ Плутовка рыжая — лиса — / Ненастным днем слепит глаза.

Одна из ранних книг Салимона озаглавлена «Невеселое солнце». Вопреки обычаю в названии этом не эпитет корректирует (умеряет) сверкание существительного, но его свет теснит окрестную, непреложную вроде бы хмурую «очевидность». Сказки разыгрываются в нашем сумрачном мире. В «железном веке» продолжается «золотой» — если ты веришь, видишь, слышишь.

Воз хворосту тянет лошадка,/ и парус белеет в тумане./ А жить, как и прежде, не сладко. // Когда даже фиги в кармане/ по-прежнему тягость приятна,/ что делать — опять непонятно.

И, судя по всему, едва ли станет понятнее десять, двадцать, сто лет спустя. Между прочим, в этом недоуменном шестистишье слышны не только хрестоматийные Некрасов и Лермонтов, но и Алексей Константинович Толстой, распознающий в незнакомом — родное, в изменчивом — вечное, в обыденном — запредельное. Мне кажется все так знакомо,/ Хоть не был я здесь никогда:/ И крыша далекого дома,/ И мальчик, и лес, и вода <…> Так точно ступала лошадка,/ Такие ж тащила мешки,/ Такие ж у мельницы шаткой/ Сидели в траве мужики, // И так же шел жид бородатый,/ И так же шумела вода…/ Все это уж было когда-то,/ Но только не помню когда!

Ну вот, приехали. Для триумфатора слов найти не можешь, а образованность показываешь. Добро бы еще Пушкина процитировал, а то какой-то граф «второго ряда»… Что поделать, если вспомнилось. Если в русской поэзии есть таинственное единство. Тот самый Запасец неприкосновенный — / брильянтовый и золотой — / остаток от одной шестой.

Салимон знает цену этому «запасцу». Как знает его тяжесть, что порой кажется совершенно непосильной. Как знает, что в этой тяжести — счастье, неподвластное времени.

Послушать мартовских котов/ и с общим мненьем согласиться,/ что после зимних холодов/ зима пуглива, словно птица. // Она сидит, поджавши хвост,/ хотя весна не за горами./ Хотя грядет Великий пост,/ но пахнет в воздухе стихами. // Я говорю не в первый раз,/ а люди глупые смеются,/ что золотым дождем на нас/ стихи, того гляди, прольются.

Прольются. Льются год за годом. Только проспать золотой дождь (проворонить золотой век) не мудрено. По природной глупости, правящей бал и обеспечивающей относительный душевный комфорт под респектабельными лозунгами «трезвость», «серьезность», «деловитость». Давно сказано: Век шествует путем своим железным…

Шествует. Тоже ведь не поспоришь. Салимон и не спорит. Настоящим жить приходится,/ а не хочется порой./ Хорошо, что Богородица/ за меня стоит горой. // Лес встает стеной над берегом./ Не шелохнется река./ Психопатам и истерикам/ страшно здесь наверняка. // Чье-то жаркое дыхание/ ужасает их в ночи,/ Маятника колебание/ или пламени свечи.

Страшно — когда мы перестаем быть собой, поддаемся недугу, позволяем себе впадать в истерику (да еще и кайф с того ловить). С Салимоном — не страшно.

Малой премией — «за новаторское развитие отечественных культурных традиций» — награждена прозаик из Киева Ада Самарка.