Машина ветра

Такого аншлага, как на концертах Чикагского симфонического оркестра и дирижера Риккардо Мути в Большом зале Консерватории, не было уже несколько лет. И пока посол США Майкл Макфол гулял в партере, где преобладала английская речь, по крыше БЗК, как коты, ходили студенты, вглядываясь в окна. Толпа у входа не расходилась до конца, безнадежно дожидаясь тех, кто, уходя, мог бы отдать свой билет. Публика амфитеатров заполняла не только ступени, но и каждый сантиметр свободного пространства.

Чикагский симфонический, которому 121 год, числится в так называемой большой пятерке лучших американских оркестров и входит в мировую пятерку на правах лучшего оркестра-американца по версии европейского журнала Gramophone. Более чем за век славной биографии с оркестром работали Сергей Рахманинов, Артур Родзинский, Фриц Райнер, Георг Шолти, Даниэль Баренбойм, Пьер Булез.

С 2010 года оркестром управляет Риккардо Мути, которого чикагцам пришлось долго уговаривать и ждать. К 2010 году относится и последняя по времени, а всего 62-я по счету в карьере оркестра премия Grammy — за «Реквием» Верди, стартовую квинтэссенцию музыкального патриотизма Мути в его страстных взаимоотношениях с американцами.

Две программы в Москве (и одна из них, повторенная в Питере) продемонстрировали не только фирменный чикагский звук, который знатоки легко узнают из тысяч вариантов оркестрового звучания, помнят по записям, а некоторые — и по живым концертам, в том числе десятки лет назад, но еще удивительные возможности чикагской звуковой машины работать на любые дирижерские концепции и эмоции.

Звучание Chicago Symphony устроено удивительным образом, своими инженерными особенностями оно подобно архитектуре Центра Помпиду в Париже — выдающаяся по степени совершенства, стабильности и красоты медная группа не стоит в основании баланса, а словно висит в воздухе и в то же время прошивает всю конструкцию, как если бы та была вывернута наизнанку. Если добавить идеальную лирику деревянных, грациозную элегантность струнных, в том числе низких, и заполняющую зал, проникающую, но не форсированную динамику, получится технологически шикарная, сверхпластичная оркестровая материя.

Мути кроит из нее такие наряды, какие всякому оказываются по душе. Он почти простодушен, когда выводит на сцену сюиту из киномузыки своего соотечественника и профессора Нино Рота — ласковая жизнь «Леопарда» заставляет забыть и лицо молодого Алена Делона, и служебную функцию музыки. Она звучит каким-то полумифическим романтическим опусом, достойным преклонения и сопереживания. Потом наступает очередь Шостаковича, и Мути со своим феноменально корректным и послушным оркестром уравнивает его в правах и смыслах с итальянцем. Пятая симфония — та самая «покаянная», перенасыщенная подтекстом, напряжением тайных и публичных слов, с вопиющим календарным контекстом (год создания — 1937) — у Мути теряет облик тяжелого сообщения и превращается в пение. Многим, наверное, впервые пришлось услышать такого Шостаковича, от которого не было мучительно больно. Он здесь не иллюстрация к внемузыкальному сюжету о гонениях, согласии и сопротивлении, а просто такая невероятно прекрасная мощная музыка. Нежная, сильная, элегантная, непредсказуемо изменчивая и по-своему (в сравнении сама с собой в привычных интерпретациях) абсолютно бессмысленная. Ее единственное содержание — по-оперному текучая красота музыкальности — тем и подкупает.

Вторая — изящно европейская и декадентская программа из «Смерти и просветления» Рихарда Штрауса и Ре-минорной симфонии Сезара Франка — чего-то принципиально иного к портрету оркестра не добавила, но прибавила ему количество поклонников. Всем этим нежным и страстным ариям, какими кажется каждая фраза чикагцев, одинаково мастерски уложенным в огромные симфонические формы, кто бы ни был композитор, хочется подпевать бесконечно и чтобы они не кончались. Ну, в крайнем случае — устал, ушел. Возможность усталости заложена в самой манере бесконечного купания в нежности и в том холодке, которым веет из инженерных коммуникаций звукового объема.

Кто-то повесил в сети картинку с концерта с подписью: «Они боги». Олимпийцы. Расслабленные, могущественные, способные перекроить мир и заняться мелочами под настроение. По прихоти дирижера они одинаково ловко могут сыграть хитроумную пьесу бывшего российского, теперь британского композитора Дмитрия Смирнова «Космическая одиссея», который редко пишет что-нибудь, кроме апологии Уильяма Блейка. Могут наколдовать вечерний ветер, объявив по-русски пьесу малоизвестного неаполитанского автора Джузеппе Мартуччи (превосходного гобоиста оркестра зовут Евгений Изотов, он и объявлял бис к удовольствию публики). Могут устроить простодушный фейерверк увертюрой Верди «Сила судьбы» (последний бис в концертной серии) — и все поверят, что вот оно, настоящее мастерство Мути и его оркестра — огорошить праздником. В любом случае эта машина работает так безупречно и так давно, что изменчивость ей к лицу, а светская шутка на тему «в городах, где есть хорошие оркестры, рождаются хорошие президенты» (ее шутили на пару Майкл Макфол и Михаил Швыдкой) не портит никому репутацию. Президенты приходят, раскланиваются и уходят, оркестр гордо остается, по крайней мере, так в Чикаго.