— Как вы себя идентифицируете? Правильно ли я понимаю, когда вы выступаете один — это стендап, а когда раньше делили сцену с парнями из No Brain Theatre — это было импров-камеди?
— С этим большая проблема. Например, в Великобритании все зоны поделены: большое количество трупп, комиков, и у всех разные жанры — стендап-комедия, импров-комедия, скетч-комедия. Там для того, чтобы преуспеть, нужно долго-долго рыть в своей области. А в России — непаханое поле и ничья земля. Мне интересно все, поэтому я скромно называю себя пионером новых территорий комедии в России. Потому что, по моим ощущениям, я первым в России занялся стендапом в таком европейско-американском ключе. Я покупал книжки, делал упражнения, смотрел очень много стендап в оригинале. Это по-детски прозвучит, но в России, пожалуй, ни у кого нет столько книжек о стендапе и «родных» DVD со стендапом, сколько у меня. Я все это смотрел, вгрызался, раскалывал стендап, чтобы понять, как же он устроен и как делать его хорошо и красиво. А вообще я посланник комедии будущего в настоящем: я представляю себе, какой будет комедийная сцена в России лет через 20, и живу, будто она уже есть.
— То, что будет у нас через 20 лет, это то, что есть сейчас в Великобритании, Ирландии, США?
— Я надеюсь, что это так. Если не опустится железный занавес, может быть, даже лет через десять.
Коля Куликов выпускник факультета журналистики МГУ (кафедра литературно-художественной критики), специалист по театру Мейерхольда. Благодаря этому после окончания МГУ легко устроился курьером. В каморке под лестницей начал писать киносценарии, среди них — «Шпион» (по книге Б. Акунина), «Легенда№ 17» и «Горько!» Семь лет назад начал рассказывать о своих проблемах незнакомым людям за деньги и так стал стендап-комиком. Разумеется, сын психиатра. С 2014 года — один из фронтменов стендап-шоу «Ленинградский Stand-Up Клуб». Премьера шоу состоится 20 апреля в 23:00 на канале СТС.
— Для простого человека, не разбирающегося в определениях, стендап – это когда один человек стоит на сцене, у него есть заготовки, но при этом он использует интерактив с публикой. Но в чем тогда разница между вами, стоящим на сцене, и стоящим на сцене Петросяном?
— В том-то и дело, что между мной и Петросяном нет никакой разницы. Но какая-то разница есть, конечно, — есть же разница между группой «Машина времени» и группой Placebo. Это где-то в ментальности, в духе, в атмосфере. Хотя внешне разницы никакой — человек выходит на сцену и говорит смешные вещи для своей аудитории. Просто аудитория Петросяна — это не моя аудитория, а я не их комик, так же как я не комик для аудитории Comedy Club. Они меня не считывают.
— У вас есть актерское образование?
— Нет. Я по специализации литературно-художественный критик.
— Можно ли прожить только на концерты?
— В России я не знаю ни одного человека, который живет только на концерты. Юмористы ведут мероприятия, свадьбы, корпоративы. Хотя во всем мире так. Рынок корпоративных развлечений — очень денежный. Но есть комики, которые принципиально не выступают на корпоративах. Род Гилберт — потому что это болезненно, так как зрителям по большому счету плевать на тебя, они не к тебе пришли. А Эдди Иззард сам себя ограничил: он не зарабатывает легких денег — только настоящий живой стендап.
Я несколько раз выступал на корпоративах. Когда публика была моложе 25 лет, было очень круто. Но иногда случались катастрофы. Например, однажды пригласили в Мадрид на корпоративный ужин большой корпорации. Горы, виноградники, лошади, огромный зал в настоящем замке. Приезжают 250 бизнес-мужиков в галстуках, начинают есть и пить. Не знаю, как они находили время свистеть нам, чтобы мы свалили со сцены. Весь гонорар ушел на психоаналитиков.
— Что такое стендап в России? Когда он появился?
— Многие считают, что стендап у нас начался с Райкина или со Жванецкого. Но это все равно что сказать, что рок начался с группы «Цветы». Мне кажется, что стендап в современном виде появился у нас совсем недавно — несколько лет назад, в разных концах России, но прежде всего в Москве. Разные ребята стали объединяться и проводить «открытые микрофоны». Парни приходят в какое-нибудь заведение и говорят: «Можно мы у вас выступим в воскресенье? Мы со зрителей денег не берем, вы с нас денег не берете, но все едят и пьют». И получается, что человек восемь выступает и еще человек десять в зале. И все вот так распространяется по сарафанному радио, даже сейчас. Если смотреть этот стендап на видео, он как-то не считывается, выходит не смешно. Но в зале — очень смешно, и стендап живет и растет по маленьким клубчикам. В Питере есть стендап-энтузиасты, в Воронеже, Нижнем Новгороде, других городах.
У меня история немного другая. В моем комьюнити у меня уже была слава смешного парня, и я смог на первый концерт собрать 70 человек, на второй 80, потом у меня были первые платные концерты. То есть в среднем раз в месяц я устраивал сольное шоу на час с небольшим. Многие говорят: «Наш стендап несмешной, он никакой, русского стендапа нет». Но так говорить неправильно, это же все равно что подойти к двухлетнему ребенку и кричать: «Ты тупица, ты не читал Достоевского! Как, ты еще не умеешь считать?» Надо дать время развиться. В прошлом году запустился проект «Центральный микрофон» на СТС, потом еще один проект на ТНТ. Люди по всей стране это смотрят, и даже если им не нравится сам продукт, они могут объединяться, чтобы сделать что-то свое, непохожее.
— Для большинства людей слово «стендап» ассоциируется с Comedy Club.
— Но это же неверно. В Comedy Club на сцену выходят два человека и веселеньким голосом объявляют: «Дорогие друзья, а сейчас для вас миниатюрка «Случай в бане»… И разыгрывают скетч. Или зачитывают по бумажке: «Десять причин купить «Ладу-Калину»!» Но это совсем другой жанр. В стендапе человек прежде всего говорит от себя. Хотя, конечно, есть стендап-комики, которые прячутся за персонажем, есть character comedy — то, что делает Стив Куган или Роб Брайдон. Но они годами пестуют свой образ, у него появляется объем, новые грани. А в Comedy Club такой индустриально-обездушенный подход — каждую неделю вынь да положь новое шоу. Хотя, может быть, там сейчас что-то человечное появилось. Слепаков, конечно, хорош, но ведь и он не вчера начал писать эти суперпесни.
— Но разве они не пытались создать антураж, похожий на американский стендап?
— Так может казаться только людям, никогда не бывавшим в настоящих камеди-клабах. Это не похоже на то, что я видел в Штатах. Там относительно небольшое помещение, все сидят очень компактно, выходит ведущий, разогревает, потом выходит другой комик, фигачит десять минут свой материал, быстро уходит, выходит другой… А у нас этот клич: «Приветствуйте резидента…» — прожектора, рэпчина, девицы полуголые — такая дикарская манера встречать артиста как какого-то барина. Понятно, что это ТВ-продукт и это должно эффектно смотреться на экране, но ведь нужно заслужить, чтобы зрители сами захотели тебя так встречать. И это еще из КВН пошло — после каждой шутки врубать оглушительную музыку.
— Потому что в зале нет смеха?
— Мне кажется, многие шутки в КВН вызывают не смех, а аплодисменты. Ты думаешь: «Ах вот оно что! Это остроумно, я похлопаю».
— Павел Воля вроде бы больше соответствует параметрам западного стендапа.
— Так говорят люди, которые мало смотрели западный стендап. Павел Воля хорош тем, что у него потрясающий апломб, мощная подача, быстрая скорость. И есть в нем какая-то симпатичная наглость, на него приятно смотреть, когда он на сцене, он там на своем месте. Но есть же в сети его живые стендапы в ресторанах. На мой вкус, это пустовато. Уже по языку я чувствую, что у него неинтересное мышление. Он смотрит на мир скучно.
— А вы о чем говорите со зрителем?
— Мне кажется, что за шесть лет я прошел определенные стадии. Когда я только начинал, я в одной книжке вычитал: «Комедия — это правда и боль». Либо «комедия — это трагедия плюс время». Саймон Амстелл говорит, что еще плюс шутка. То есть какое-то неприятное событие, которое тебя свербит. Я беру его и начинаю рассматривать, поворачивать, выписывать. Потом я начинаю его структурно упаковывать, и получается шутка. То есть первично то, что меня беспокоит. Поэтому я сначала описывал вещи, связанные с детством, гестаповской школьной системой. И многие люди на это отзывались. Потом я перешел к теме отношений, было много секса, эроса, любовной тематики. Потом у меня появилась девушка, и я успокоился. И сейчас я стал приглядываться, прости Господи, к России. Я пытаюсь почувствовать, за какие вещи у меня что-то болит, из-за чего я волнуюсь. Даже какие-то простые вещи. Как жутко одеваются наши мужчины, как чудовищно они выглядят. И как одеваются российские женщины по сравнению с европейскими: как будто каждый день — это выданье, агрессивная такая сексуальность, какая-то «непростота», обязательно каблук. Или мне говорят: «О, тебе 33 года — возраст Христа!» Идиотская фраза, глупость, и я начинаю ее разбирать, появляется материал. То, что меня задевает, я выписываю.
И поэтому я не могу шутить про знаменитостей, про Лещенко, про футбол, про Джигурду, про всеобщие мишени. Мне эти люди неинтересны, у меня за них не болит душа. Поэтому, наверное, у меня на «Вечернем Урганте» не сложилось, потому что почти весь материал там посвящался каким-то известным личностям из полусвета. Типа музыкантам. А я про них ничего не мог придумать, ни одной шутки про Иосифа Пригожина. Потому что этот человек меня вообще не волнует. А про Pussy Riot мы не могли шутить, потому что это «Первый канал». То есть исключительно благодаря Ваниной изобретательности и головокружительной гибкости в какой-то шутке могли на секунду мелькнуть цветные балаклавы, но это максимум.
— Есть какие-то темы, которые вы принципиально никогда не будете затрагивать?
— Конечно, мне хочется говорить о принципиальных вещах, проникнуть туда, откуда растет жизнь. Но у меня часто не хватает сил, прозорливости или смекалки. И я просто хватаю накипь очень часто. Да, я могу говорить все что угодно. Но не хватает техники или ума и, возможно, смелости рубануться куда-то туда, где плавает самая большая рыба, где прямо дышать тяжело. Но когда я беру какую-то тему, я стараюсь говорить откровенно.
— Бывают у вас неудачные шоу, когда люди не смеются, сидят вялые?
— Провальных шоу у нас не было. Бывает, одна игра-импровизация во время концерта не идет, но следующая идет. Зал — это наше отражение, проекция того, что в нас творится. Если мы способны быть свободными — зал смеется. Если не смеется, значит, мы что-то делаем не так. Но умеем быстро адаптироваться.
— Что нужно для того, чтобы стать стендап-комиком?
— Бывают художники-самородки, которых называют примитивным искусством. Но очень сложно быть художником или артистом без какой-то традиции, без школы, без постоянного раскачивания своего творческого аппарата. Нужно тренировать свою мышцу вдохновения, удивления, открытия новых идей. Но не это главное. Важно много писать, работать и репетировать. Я исписал стопку блокнотов себе по колено. И я уже четко понимаю, что количество переходит в качество. Есть гениальная книжка Talent is overrated («Талант переоценен»), в которой говорится, что нет такой вещи, как талант, есть только десять тысяч часов осознанной практики. Я недавно посчитал: я стендапом занимался 2800 часов. Это мало. Осталось два раза по столько же.
— Вы ориентируетесь на англоязычные образцы. Но этот стендаповский код универсален? Или в России жанр имеет свою специфику?
— Что касается фрейма, то речь может идти только о ритме и о структуре. Поскольку стендап — это род фольклора, то мы — это огромное количество «сказочников», рассказывающих свои галлюцинации. А у фольклорных сказок, как пишет товарищ Пропп, есть своя структура и набор элементов, которые просто бесконечно варьируются. И то, что я перенимаю из западных образцов, — это ритм и «музыка» стендапа, скорость метафор, панчлайнов, сжимание фразы. Конечно, есть специфика. Русский стендап пока очень многословен.
— Может ли тому быть причиной специфика самого русского языка? Известно, что английский язык гораздо более лаконичен.
— Да, возможно. Но опять же, если посмотреть на Бабеля — какая точеная фраза, какой рубленый текст. В своем рассказе «Гюи де Мопассан» он писал: «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя». К сожалению, многим это не очевидно. Конечно, специфика у нас будет какая-то, у нас другие реалии. И американский стендап отличается от британского. Надо понимать, что стендапом в России пока занимаются люди молодые, не очень начитанные, не очень пожившие, не имеющие культуры работы со словом, выросшие в стране, которая расстреляла Бабеля, посадила Мандельштама и уморила Хармса. То есть люди, выросшие вне традиции работы со словом. Для них язык пока инструмент не очень привычный, не очень податливый, они большую часть текста написали в чатах и «ВКонтакте». Но язык сам учит тебя им пользоваться.
— Какие зрители вам более приятны — те, которые активно рвутся на сцену, или закомплексованные ребята, которые, выйдя на сцену, очень стесняются?
— Мне все нравятся. У нас однажды была пьяная женщина в зале, которая каждый раз рвалась выйти на сцену. Мы над ней постоянно шутили. Когда в зале есть всеобщая мишень, это тоже бывает весело.
— А насколько жестко вы можете обстебывать зрителей?
— Можем жестко. В этот момент включаются какие-то особые механизмы в душе и бывают удары очень сильные.
— Но если вы видите, что человек, над которым вы смеетесь, уже краснеет-белеет и в обморок скоро упадет от стеснения, но при этом он действительно смешной, вы продолжите «экзекуцию»?
— Состояние стресса на сцене человеку очень полезно. Мне кажется, что все проблемы и неловкости нужно тут же отмечать и нужно про них говорить. Когда, например, надо мной смеются, я очень хорошо к этому отношусь. Поэтому когда человек оказывается на всеобщем обозрении, я исхожу из того, что человеку это во благо и над ним можно и нужно смеяться. Если кто-то сильно, болезненно стесняется, он никогда не выйдет на сцену. Но раз уж вышел, моя задача – сделать при этом так, чтобы ему было комфортно и чтобы он меня не ненавидел. Когда я шучу про человека, я не унижаю его. Если ты будешь жестоким, зал от тебя тут же отвернется.
— Родители смотрят ваши выступления?
— Упаси Господи. Во-первых, они уже далеко не молодые люди, им 70. Папа до сих пор не представляет, чем я занимаюсь. Мама примерно знает, что я вроде как выступаю. Но мне кажется, они до конца не верят, что кто-то приходит на меня посмотреть, а тем более платит за это.