В этом году я выпускаю любимый, пожалуй, школьный выпуск — у меня еще не было столь быстроумных и доброжелательных старшеклассников — и прощаюсь с любимым первым курсом в МГИМО, тем самым курсом, который на протяжении года радовал меня эрудицией и самостоятельностью. Я почти уверен, что из этих детей, которым сейчас по 17–18, получилось бы блестящее поколение. Почти. Бы. Потому что в реальности — тут у меня, увы, никаких сомнений — ничего подобного не получится, вот над чем впору действительно плакать на последнем звонке.
В чем причина и когда случится перелом — не знаю. Но знаю точно по преподавательскому опыту последних пяти лет: почти все мои выпуски были отличными. Моей заслуги тут нет: это были хорошо воспитанные, читающие, самостоятельно мыслящие дети. И среди первокурсников были нестандартно мыслящие, восприимчивые, вполне самостоятельные люди. Я слежу за их трудоустройством и замечаю, что самым талантливым труднее всего. Чем талантливее студент, тем меньше вероятность, что он трудоустроится. А любимые мои школьники либо изменились до неузнаваемости, либо в конце концов уехали за границу.
Но страннее всего тот рубеж, за которым «мотивированный», как это сегодня называется, умный и перспективный студент превращается в посредственность либо уходит в себя. Девочка, писавшая удивительные рассказы и повести, мальчик, сочинявший вполне взрослые сценарии, еще один мальчик, замечательный рэпер, со всеми чертами настоящего поэта — где они и что делают?
С одной стороны, мне же легче: я не чувствую себя крысоловом, увлекшим их на опасный путь. А с другой — мне очень жаль, что вы не прочтете ни этих стихов, ни этой прозы. С ними что-то такое делается между двадцатью и двадцатью двумя — не зря это возраст зрелости, после которого можно самостоятельно покупать алкоголь.
Нечто подобное я думаю после каждого выпускного вечера в родном «Золотом сечении», где в любом выпуске бывает человек пять с настоящим талантом. Но в этом году мне особенно тошно, потому что этих-то я действительно любил, к ним шел как на праздник, из их вопросов и сочинений добывал недостающую энергию заблуждения. Мне казалось, что уж эти-то... эти обязательно...
В первый раз я испытал такое, когда вместе с матерью возил один ее выпуск — 1995 года — в «Артек», к великому педагогу Володе Вагнеру, умершему шесть лет спустя. Таким чудесным, свободным, счастливым казалось мне это новое поколение, такие они были незашоренные, и я был уверен: уж этих-то не построишь, они свою свободу не отдадут! Построили как миленьких, и почти все многообещающие стали абсолютными мышками, а кто не стал — тот за рубежом, где мы и встречаемся периодически, вспоминая тогдашний «Артек».
У нынешних выпускников отсутствует сопротивляемость среде: настаивать на своем они не умеют даже на уроке
Ужасно грустно, а главное — ну смешно как-то хоронить себя в 35, в 45... А перспективы никакой, и на выжженной этой земле ничего уже не построишь. С какой надеждой я смотрел на этот свой класс, в котором столько было непосредственности, юмора, внезапного хулиганства, и столько они читали на разных языках, и такие самодеятельные фильмы снимали, и с кем бы я еще так поговорил про «Мастера и Маргариту» или «Тихий Дон» — у меня среди взрослых-то мало подобных собеседников! Вся учительская от них стонала, и все их обожали. И порой, ей-богу, я был уверен, что уж они-то не дадут... их-то не построят... они-то независимы (При том, что о политике мы на уроках не говорим, это лично для меня строжайшее табу: ученик должен знать материал, навязывать ему убеждения — не мое дело.) И тем не менее я почти убежден, что через три-четыре года все они будут бесповоротно заколдованы, и не в возрасте дело, а в чем-то главном, чего им недодано.
Что это?
Боюсь предположить, но, по-моему, дело в навыке сопротивления, в способности вопреки всему развиваться самостоятельно. Масса витаминов досталась этому поколению (1985–1995 годов рождения), но недодана одна спасительная способность — сопротивление материала. Помню славный документальный фильм, где программисты моделировали эволюцию и все никак у них не получался панцирь — они забыли внести в исходные условия внешнюю угрозу, а без нее панцирь был не нужен. У нынешних выпускников, сколь бы блистательны они ни были, отсутствует сопротивляемость среде: мимикрировать они обучены превосходно, это у них, вероятно, в крови, в позвоночнике, а вот настаивать на своем не умеют даже на уроке. Мы научили их спорить, да, и отстаивать свое мнение, но они понимают, что это все игра. И что в конце концов с учителем надо соглашаться, потому что статус у него такой. А про себя можно думать что угодно. Их почти нельзя убедить, да, потому что соглашаются они очень легко: для них это непринципиально. А что же для них принципиально? — думаю я.
Довольно многое: дружба, солидарность, горизонтальные связи вообще. Право выезжать за границу, отдыхать по-своему и развлекаться так, как нравится. Работа не обязана быть любимой — можно и потерпеть. Телик и прочая пропаганда не обязаны быть правдивыми — есть новостные сайты и социальные сети, там все написано. Все нужное кино лежит в интернете, все нужные эмоции есть в семье. Контакты с миром можно минимизировать, и только.
Беда не в том, что эти прекрасные — действительно прекрасные! — дети не умеют защищать свои права
Конечно, современного школьника растлевает не только авторитаризм или государственная ложь, не только репрессии, провокации или запреты. Его растлевают любые десять минут любого шоу или сериала, любая статья в провластном издании. Но ведь всего этого можно не замечать! Выросло поколение, о котором я мечтал: люди, которые не идут на конфронтацию, а просто выстраивают себе альтернативу. Они могут спрятаться от этого мира в любой кофейне, на любой синекуре, число которых независимо от кризиса остается прежним. И вся творящаяся вокруг несправедливость будет им абсолютно по барабану — можно же отсидеться, страна у нас щелястая. Сказал же когда-то любимый прозаик: мы все норовим натыкаться на прутья, а можно же ходить между...
Но вот оказывается — нельзя. Советское время было в этом смысле далеко не так коварно. Оно требовало внешней мимикрии (об этом «Стиляги»): ходи как мы, одевайся как мы... Нынешнее, если не брать в расчет школьную форму, требует совсем иного: ходи как хочешь, оттягивайся как знаешь, вообще наслаждайся. Но только не смотри туда, туда и туда. Делай вид, что этого нет. Ну и, понятное дело, соблюдай несложные ритуалы, прежде всего церковные.
Этот гедонистический авторитаризм оказывается куда растлительнее, и сопротивляться ему почти невозможно: все же разрешено, чудак. На рожон только не лезь, а все остальное — пожалуйста. И дитя, не имея простейших навыков сопротивления, мимикрирует незаметно, по миллиметру, а к двадцати двум-трем годам это уже готовый продукт системы, способный бороться с ней, да, но лишь до первого окрика. Такое дитя привыкло к быстрым результатам. Не умеет ничем жертвовать. Искренне полагает, что если нечто не получается с первого раза, то, наверное, и не нужно.
Беда не в том, что эти прекрасные — действительно прекрасные! — дети не умеют защищать свои права. Беда, что они не умеют защищать свои индивидуальности и способности. Что они закапывают в землю свои таланты, столкнувшись с первыми редакторами, цензорами или попросту дураками. Беда в том, что они предпочитают ускользнуть от столкновения, избежать конфронтации, уйти в альтернативу — и сами не замечают, как бегство сквашивает их кровь.
Это поколение «Б», от слова «бег». Я их очень ждал. И, увы, дождался.