Я черный, чурка, чурбан, чучмек.
Не дождавшись, что кто-нибудь из христиан скажет это, говорю сам. Потому что, видимо, пора: давно ощущается, что пора.
Ощущается в России.
Ощущается в Европе.
Ощущается во всем мире.
В Дании в подобных ситуациях говорят perker. Лингвисты полагают, что это слово — результат сложения слов perser (перс) и tyrker (турок). В Германии — Kanake, что этимологически отсылает нас на Гавайи, где это слово употребляют применительно к человеку вообще, а не на Гавайях — применительно к человеку дикому.
Впрочем, этимология и семантика этих наименований — дело десятое: что бы они ни означали первоначально, их социальный смысл таков: «не наш», «чужак», «тот, кого мы не любим».
Сейчас принято не любить мусульман, но искать причины этой нелюбви столь же бессмысленно, как искать причины холокоста, уничтожившего почти треть еврейского населения во всем мире. На протяжении двух последних третей XX века человечество — не сказать, правда, что очень успешно, — то и дело пыталось ответить на вопрос, как такое могло случиться.
XXI век, кажется, всерьез вознамерился показать нам, как такое случается.
Случается оно очень медленно, настолько медленно, что ежедневное прирастание негативности в адрес той или иной группы населения — в нашем случае мусульман — почти не замечается. Когда в 1970-х мне довелось служить в армии, слова «чурка», «чурбан» и «чучмек», которыми выше я обозначил себя самого, употреблялись применительно к тем же людям, что и сегодня. Разница в том, что тогда людей этих якобы объединяла принадлежность к другой территории, другой национальной общности — о религии речь не шла. Спустя тридцать лет стало понятно, что в религии-то все и дело, поскольку соответствующее экстерриториальное и экснациональное образование задано границами мусульманского мира, откуда, дескать, и исходит основная опасность человечеству.
И стало быть, мир в очередной раз поделен на «мы» и «они».
Как всегда бывает в таких случаях, «мы» начинаем беспокоиться о том, что «их» с каждым днем становится больше. «Разве ты не замечаешь, — укоряли меня во время моего последнего приезда в Россию (кто именно укорял, неважно, но в том числе люди из близкого окружения), — как много их на улицах? Они теперь везде, а мы скоро окажемся в меньшинстве, и вот тогда...»
Этого прогноза — хоть и недосказанного — мне не приходилось слышать в России 1990-х. В Европе тогда данный прогноз касался, может быть, приезжих вообще — спецификация произошла позднее. Но вне зависимости от скорости развития соответствующей тенденции в отношении к мусульманскому миру на данный момент обнаруживается опасное единство: «мы», сплотившись перед лицом общей опасности и забыв о том, что «нас» разъединяет, уже определились в отношении «их». «Мы» можем во всяком случае назвать «их» признаки — пока внешние, но уже обсуждаемые как результат принадлежности к исламу.
Одна из моих приятельниц, актриса и стопроцентная датчанка, на себе испробовала роль мусульманки, надев хиджаб и выйдя на улицы Копенгагена. Она готовилась к моноспектаклю о конвертитах — европейцах, принявших ислам (в Дании таких уже тысячи), но, едва выйдя из дома, почувствовала, что, увы, не знает страны, в которой родилась и выросла. Эксперимент был совсем коротким: вынести новое отношение к себе соотечественников оказалось слишком серьезным испытанием.
Другой мой приятель в Дании, муниципальный служащий, эмигрант из Ирака, рассказал о том, что он чувствует, входя в самолет, который следует рейсом из одной европейской страны в другую. Чувство это не из приятных: взоры едва ли не всех пассажиров обращаются к нему, ярко выраженному арабу, да еще и одетому соответственно. В глазах пассажиров испуг, «который, вообще говоря, легко понять», вздыхает он и смотрит в пол: ему стыдно за свое последнее умозаключение.
Пока еще мы, к счастью, продолжаем судить «их» прежде всего по внешнему виду. Однако в своих предложениях по поводу нормализации существующего положения дел мы уже заходим далеко, начиная обсуждать вопросы о том, где «им» жить и где не жить. А в воздухе сильно пахнет новым холокостом — даже несмотря на то, что самые последние террористические акты, в Норвегии и США, показали нам: есть в мире и гораздо более неуправляемые силы, чем те, которых мы так успешно боимся.
Поэтому я мусульманин.
Поэтому я черный, чурка, чурбан, чучмек.
Поэтому я perker и Kanake, а также на всякий случай nigger и queer, если перейти на английский.
На том же основании, на котором Джон Кеннеди 26 июня 1963 года в здании мэрии Западного Берлина назвал себя берлинцем.
На том же основании, на котором датский король Кристиан X объявил, что если от евреев Дании потребуют носить символ, отличающий их от прочих соотечественников, то он и его семья тоже станут носить этот символ.
И наконец, на том основании, что все вышеприведенные оскорбительные номинации давно уже ничего не значат и потенциально соотносятся с любым из тех, кто не разделяет становящихся модными националистических идей и не боится остаться в меньшинстве ни в России, ни где бы то ни было еще.