«Алекс, я никогда не смирюсь с тем, что потеряла тебя. Зина», — звенит тонким колокольчиком единственное русское имя, которая я однажды оттерла из-под наледи где-то возле Шекспировской поляны. Кем была эта Зина, чье имя навело звон рождественских игрушек на елке, звон шпор, звон разбитого бокала?
Многие надписи на табличках я помню наизусть. «Сядь, переведи дух — жизнь коротка», — приглашает скамья у пруда на верхнем Вест-сайде возле водопада. Ранней весной на его камни выползают понежиться на солнце сонные черепахи. А зимой тут лепят снеговиков в виде ковбоев. У пруда под старым кленом осевшие в городе утки ждут по утрам черного Джона, прикатывающего на инвалидной коляске. Он им крошит щедрой рукою белый мягкий как пух хлеб. Здесь же, на скамье под двумя лиственницами– близнецами, посвящение некоей Маргарет: «Лишь вспомню о Вас, мой друг, как утраченное возвращается, и боль отступает».
В парке много лавочек «про любовь». Вот например: «С. Ты согласна стать моей женой? Твой T.». Очень романтичное предложение руки и сердца. Или: «Шеннон Фитцпатрик, ты пойдешь за меня замуж? Люблю. Твой Джеймс». Я даже пыталась разыскать в соцсетях эту Шеннон, чтобы выспросить, что чувствует девушка, когда ей преподносят лавочку по цене бриллианта. Но горожанок с таким именем и фамилией оказалось очень много — футболистка Шеннон Фитцпатрик из команды Колумбийского университета, блондинка-риелторша из «Шеннон продает собственность», адвокатесса — «крупный специалист по бракоразводным процессам». Впрочем, у нас в Нью-Йорке это может быть и Шэннон Фитцпатрик, который кассир из аптеки Walgreens — огненно-рыжий крепыш с боцманской бородкой.
Парочки влюбляются на скамейках Центрального парка, женятся в парке, отмечают свои юбилеи. Фред Левин и Лесли Дюмон разместили табличку по случаю 10-летия свадьбы, отмеченной на этой самой лавочке Централ-парка 3 мая 1999 года. Кевин и Фанни сообщили, что «40 лет вместе и еще много-много лет впереди». Семейство де Паола обозначили гравировками все вехи фамилии — от свадьбы до рождения третьего ребенка.
За три десятилетия существования «парковой письменности» около двух тысяч горожан оставили на лавочках свой след.
За каждой табличкой своя история. В тупике неподалеку от цветника, который по весне вспыхивает тюльпанами и тонет в аромате сирени, можно отыскать «Потаенный сад Уинфрид Харрисон», как гласит гравировка. Я верю, что это та самая Уинфрид, первая женщина-трейдер из отдела фьючерсов, которая в начале 90-х судилась с Salomon Brothers за гендерную дискриминацию. Ей давали бонусы меньше, чем мужчинам-сослуживцам. Она, наверное, сидела на этой уединенной лавочке и грызла ногти от обиды. А потом пошла по судам. Я отыскала ее историю в документах Верховного суда, принявшего в ноябре 1992 года иск к рассмотрению — что само по себе невероятно в США — и постановившего, что «опыт и вся предыдущая карьера Уинфрид Харрисон не оставляют сомнения в ее профессионализме». Так что, возможно, ее имя на лавочке увековечено на выигранные у Salomon Brothers два миллиона долларов.
«Самое счастливое место в Центральном парке» — так написано на скамейке — находится у фонтана, посвященного Фрэнсис Бернетт, автору романа «Таинственный сад» про бедных, но счастливых кухаркиных детей, живущих в гармонии с природой.
«В моей жизни не было более удивительного и необычного подарка», — рассказала мне хозяйка указателя «самого счастливого места» Линн Лэнгуэй которой преподнес лавочку ее муж по случаю 50-летия. Ее я отыскала в соцсетях, она откликнулась, и мы познакомились. Оказалось, что Линн путешественница, и пишет в своем блоге про китов Южной Африки, про бабочек Мадагаскара, про обитателей пампасов Флориды.
За три десятилетия существования «парковой письменности» около двух тысяч горожан оставили на лавочках свой след. В память о любимых, друзьях, посвящения близким, или просто обращение к прохожим. «Самое счастливое время жизни — сейчас», — уверяет гравировка на лавочке в районе 80-х стрит. Неподалеку от нее есть место, где в январе из-под снега прорезаются подснежники с лепестками нежными как крылья белого мотылька.
А ножами на скамейках в Центральном парке почему-то ничего не вырезают — ни имен, ни сердец, ни матерной брани.