Может, ей бы и легче признать, что ее нет и не было, — тогда наконец прекратятся провокации, «Анатомии протеста», травля, шельмование и запреты на профессию. На нет и реакции нет. Но что будут делать все российские колумнисты, в диапазоне от совершенной непотребности, более всего озабоченной поиском спонсоров, до Леонида Радзиховского, трогательно сочетающего мудрый скепсис с подростковой взвинченностью и большим количеством ЗАГЛАВНЫХ БУКВ?
Что будет с Аркадием Мамонтовым и прочими властными жанрами? Что будет, наконец, с самой властью, так и не выдумавшей ни лозунга на ближайшие годы, ни программы, кроме борьбы с оппозицией? Чем будет жить литература — ведь во всех новых русских романах, от реалистичнейших до фэнтезийных, белая лента сделалась красной нитью? О чем вообще можно говорить в России, кроме оппозиции. Не о шпионах же?
С русской оппозицией случилось примерно то же, что и с русской интеллигенцией: ее обвиняют во всех смертных грехах, но без нее не могут жить, потому что ничего другого нет. Пролетариат и крестьянство давно превратились во что-то совсем другое — частью, кстати, в ту же интеллигенцию, — а она вот она, и можно валить на нее, как на мертвую. Если честно, то и с Богом примерно та же ситуация. Двадцать раз все сказали, что его нет, что его бытие недоказуемо, что он один во всем виноват, — и в результате лозунг «Бога нет» превращается в формулу «Нет ничего, кроме Бога».
Интеллигенция давно уже, при всем своем пресловутом белоручестве, кормит Россию, обеспечивает ее оборону и все, что в ней есть конкурентоспособного, начиная с культуры и кончая физикой. Оппозиция — единственная тема для всех российских разговоров, потому что больше говорить не о чем. Нет ничего проще, чем исключить ее из политического поля, уничтожить морально и физически, прекратить беспрерывно напоминать о ней, раздувая тем самым ее рейтинг. Но вот беда: у реакции вообще никогда нет программы, кроме репрессивной, а значит, оппозиция необходима как воздух. Можно предъявлять любые взаимоисключающие претензии, особенно если учесть, что никаких прав и возможностей у этой оппозиции не было изначально. В эпоху упомянутой реакции оппозиционеры и интеллигенты завсегда виноваты во всем: и на улицу-то они зовут, а у самих дома не метено; и смирения-то в них нет; и на Кремль-то они не пошли — а если бы пошли, были бы виноваты в том, что повлекли своих сторонников на убой.
Но поскольку доминирующим содержанием эпохи становится расправа с ними — в которой, кстати, трогательно едины государственники, антигосударственники, почвенники, радикалы, престарелые нонконформисты и молодогвардейские кремлевцы, — то окончательно похоронить оппозицию никак не мыслимо, даже если сама она пылко этого желает. Сурков в отставке? Это он оппозицию поддерживал, не иначе. «Роснано» проверяют? Это Чубайс у себя под крылом при участии американских спецслужб оппозицию растил. Лето обещают жаркое? Оппозиции это на руку!
В современной России люди говорят о чем угодно — от «Евровидения» до скандала вокруг Росбанка, — но интересно только об оппозиции, и только ее ругают в очередях или хвалят на кухнях
Такое преувеличенное внимание никак не сочетается с беспрестанными разговорами о жалкости, ничтожности и безопасности. Если бы оппозиции не было, ее, как и Бога, следовало бы выдумать. Иное дело, что наши представления об оппозиции так же приблизительны и поверхностны, как и мнения о Боге: судить об оппозиционном движении по тем, кто мелькает на митинговых трибунах, так же неверно, как судить о Боге по иконам. Бог везде, он разлит в воздухе — и оппозиция тоже везде; Бог — то, что возникает из нашей жажды понять, спросить, поблагодарить, даже и сорвать злость, и свалить любую вину — и у оппозиции ровно та же миссия. Атеисты пинают Бога как только могут, ломают иконы, измываются над Писанием — и тем самым делают для веры больше, чем самый ретивый проповедник: с отсутствующими так не борются.
Бога нет, но он будет: сделаем, полагал богостроитель Горький. Оппозиции нет, но шквалом поношений, воплями ужаса, восхвалениями власти ее неустанно созидают — и в результате она становится поистине вездесущей: любой провинциальный студент, любой продавец, любой таксист спрашивает вас «когда все кончится». Весь громадный — в том числе по употребленным деньгам — массив современной российской идеологии, вся пропаганда, все жупелы, пугалки и утопии держатся на горстке ни на что не способных шоуменов, литераторов и леваков. В этом смысле оппозиция немного похожа еще и на Аллу Пугачеву, которую так сильно ненавидят — и без которой не мыслят собственной жизни. Без нее и Новый год не наступит. Алла Пугачева тоже похожа на Бога: миф устарел, но без него мир рухнет. Не останется ни этических, ни эстетических критериев, ни даже сплетен. Впрочем, еще Бродский замечал: интересны только сплетни да метафизика, а в сущности это одно и то же.
Как Бог ушел с облака и превратился в идею, так и оппозиция ушла с улицы (там ее осталось очень мало) и превратилась в общее напряженное ожидание, раздражение, тайную недоброжелательность. И чем громче уверения, что ситуация снова почти докризисная, — тем слышнее смех населения в ответ на любую властную инициативу. Чем громче и топорнее антирелигиозная пропаганда — тем сплоченнее ряды истинно верующих. Чем ядовитее клевета в адрес конкретных лиц — тем больше безликой, массовой, тихо-злорадной катакомбной оппозиции, которая знает, что будущее за ней.
Разумеется, эта скрытная оппозиционность не особенно мне любезна, ведь она до поры до времени безответственна и толку от нее ноль. Но ведь и Бога вечно упрекают в том, что его не видно, а между тем сомневаться в его присутствии сколько-нибудь чуткому человеку почти невозможно.
Люди говорят о футболе, а интересно ведь только о Боге, недоумевал Честертон. В современной России люди говорят о чем угодно — от «Евровидения» до скандала вокруг Росбанка, — но интересно только об оппозиции, и только ее ругают в очередях или хвалят на кухнях. «Бог — это объективная реальность, данная нам в ощущении», — сказал Пьецух, и тут не поспоришь. Оппозиция сегодня — единственная реальность, данная нам в ощущении. Все прочее — фикция. И чем громче будет топотать власть, тем бесспорнее будет эта реальность — единственное содержание жизни огромной страны, которая, похоже, утратила иные свои бренды, скомпрометировала иные свои смыслы и доедает свои ресурсы.
«Или Бога нет, или все — Бог», — записал Толстой незадолго до смерти. И эти шесть слов, по-моему, — лучшее, что он написал.