Мальчик был жизнерадостным, но слишком послушным: если его сажали — сидел, если клали на спинку — лежал. Он был беспроблемным, но именно это — парадоксальным образом — сводило с ума его новую маму, добрую, отзывчивую молодую женщину. Потому что он был «вне зоны контакта», «замороженным», «за стеклом». А она наоборот то очень много плакала, то мучилась от яростного бессилия.
С тех пор прошло много времени. Я своими глазами видела процесс волшебного превращения кроткого агнца в уверенного в себе шалопая. Все это произошло «всего-навсего» под действием внимания и заботы. Мне и самой настолько хорошо в их теплом доме, что иногда неохота оттуда уходить. И, конечно, я давно уже не чувствую в этом ребенке никакого отчуждения.
«Обожаю этот момент, когда они начинают вот так сиять,» — говорит другая моя подруга-психолог, работающая с сиротами. Специалистам ее профессии хорошо знакомо явление, с которым столкнулись мои друзья — расстройство привязанности. Оно возникает в ответ на отсутствие постоянного контакта с заботливым взрослым и поражает, по некоторым оценкам, все сто процентов детишек. А еще психологи говорят об «эмоциональной депривации» — то есть невозможности для малыша получить родительское тепло. Конечно, он чувствует по этому поводу печаль и гнев, но настолько зависит от взрослых, что не может выразить эти чувства; и тогда он направляет их в собственный адрес. Продолжая находиться без защиты, он может начать привлекать к себе людей равнодушных или садистов.
Депривация и виктимность — родовые пятна нашей системы государственной поддержки слабых. Именно поэтому абсолютно все мои знакомые, занимающиеся проблемами усыновления, настаивают: дети как можно быстрее должны снова попадать в семьи; за их дальнейшей жизнью, безусловно, также нужен пригляд. Ощущение изоляции хорошо знакомо и самим приемным родителям или усыновителям — общество, в основном, продолжает смотреть на них с опаской. Они либо герои, либо ненормальные; они тоже находятся «за стеной».
Вообще, в той или иной степени эти чувства знакомы каждому и каждой из нас. Никогда не забуду, как читая пару лет назад историю 17-летнего воспитанника кемеровского детдома Артема Комиссарова, я наткнулась на комментарий его директора. Подросток говорил о физическом насилии, в котором участвуют мальчики этого учреждения, а директор упирала на то, что у Артема просто слишком много свободного времени: «Сейчас он учится в вечерней школе три дня. А четыре дня надо себя чем-то занять, и вот мы пишем в интернете! А работал бы эти четыре дня — было бы меньше времени для ненужных сочинений.» Чудовищное несоответствие серьезности темы и «легкой» реакции этой дамы, слово «мы», сплавляющее вместе обиженных и обидчиков, отвратительный, унизительный, хамоватый тон, словно зачеркивающий, отменяющий важность говорящегося ее воспитанником, полнейшее отсутствие сопереживания — все это вынесло меня саму в воспоминания о школе, затронуло какие-то очень глубокие струны. И у нас были подобные «училки», и тон этот, в общем, знаком до дрожи. Разница только в том, что за мной стояли родители, а Артем всю жизнь сражается с этим в одиночку.
Перед нами хороший детский дом, но каждый ребенок там, тем не менее, нуждается в семье
Впервые мы разговорились о чувстве странной потери контакта с эмоциями в связи с детдомами несколько лет назад с новосибирцем Валерием Кламмом. Кламм — один из самых неравнодушных фотографов, которых я знаю. В 2008 по заказу областного Центра развития семейных форм устройства детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей он снял проект «Маслята» — «картинки из жизни приемных семей в селах Маслянино, Елбань, Мамоново и детдомовской базы труда и отдыха «Хомутина».
Серия Кламма и ее пронзительное описание достигли своего результата: после передвижной выставки люди стали чаще обращаться «за ребеночком». Однако сам Валера не был вполне доволен получившимся результатом. Он признавался: что-то как будто закрывало доступ к чувствам, мешало визуально их выражать. И это «что-то» было очень глубоким, имело отношение не только к профессионализму фотографа. А он-то как раз хотел своими работами не только восстановить контакт с детьми в плане реальных шагов (побудить людей к усыновлению), но и дать зрителям ощущение эмоциональной связи. Кстати, в 2009 Кламм инициировал еще один проект — «Родинки на карте», посвященный небольшим городкам и деревням Сибири.
Другой фоторепортер, с которым я общалась совсем недавно, Владимир Песня, также знает о теме не понаслышке: он усыновил одного из своих троих детей. Несколько раз он снимал детские дома Новосибирска и трех городах Приморья (Находке, Владивостоке, Уссурийске) во время поездок туда с социальной программой «Детский вопрос». Собственно, во время одного из таких путешествий Владимир и усыновил ребенка.
Часть из снимков можно сейчас увидеть на сайте visualrian.ru, если набрать слова «Поезд надежды», однако пока это только отдельные фотографии. Владимир же хочет в итоге сделать проект (серию снимков и мультимедийный ролик), которые помогут донести до зрителей не сухие строчки новостей, но эмоцию. Его идея — визуализировать то самое ощущение депривации. При этом фотографу важно показать, что перед нами хороший детский дом, но каждый ребенок там, тем не менее, нуждается в семье. Отремонтированное здание, красивые игрушки, улыбающиеся лица — Владимир явно очень добрый человек: все дети так и раскрываются навстречу его объективу. Как же показать на этом вроде бы радостном фоне надежду и зияние, тоску и отчаянный поиск малышами родителя в каждом пришедшем к ним взрослым? Задача не из простых!
Еще один удивительный проект, который пытается не только говорить о фактах, но и вызывать у зрителя чувство сопереживания, причем и к детям, и к их новым родителям — это мультимедийная история «Приемная семья» Анны Чуйковой. Я увидела ее совсем недавно на томском конкурсе «Сильные люди». История женщины по имени Настя, у которой трое своих детей и четверо приемных — удивительно тонкий, берущий за душу рассказ о преодолении. Вначале он кажется повествованием о «крепкой православной семье», но в процессе съемок от Насти уходит муж, и она остается одна с семерыми детьми. Это живой, реальный человек: она рассказывает об эмоциональном отдалении от супруга в повседневных заботах, о депрессии — «таком состоянии, когда ничего уже не хочется», о том, как она «плакать перестала» и решила продолжать воспитывать детей.
Подобные усилия фотографов, волонтеров, психологов дают немало, чтобы растопить «замороженные эмоции», разбить стеклянный барьер, который разделяет лишенных ласки детей, их возможных родителей и все общество. Именно такие сложные цели ставят сегодня перед собой активные и неравнодушные люди.
На прошлой неделе вся эта тонкая, кропотливая, постоянная работа, которую я наблюдаю вокруг, иногда принимая в ней участие, неожиданно получила для меня совсем новое измерение. Конечно, я имею в виду «асимметричный ответ» на «закон Магнитского». По поводу абсурда и аморальности втягивания детей в политику сказано уже немало. Мне же хочется сказать об эмоциях: ведь «замороженными» оказались на этот раз сами депутаты.
Я вижу людей количеством около четырех сотен, которые прямо в данный момент совершенно очевидным образом прилагают все силы для консервации и укрепления системы, замораживающей живых людей
Большинство из них выглядело бледно и вяло. За многими выступлениями не просматривалось знания конкретики, опыта контакта с брошенными детьми, желания учесть последствия скоропалительных мер. Первые лица государства — президент, премьер-министр — также откровенно плавали в теме, используя обтекаемые формулировки о необходимости менять ситуацию в будущем. Автор поправки депутат Екатерина Лахова поражала своими равнодушными рассуждениями о том, что не случится ничего страшного, если малыши останутся в детских домах. И все это прерывалось вспышками бурных эмоций у других депутатов вроде Светланы Горячевой — в адрес американцев и их коварных планов. Изумляли именно странные перебивки, резкие броски между отсутствием попыток разговора о чувствах самих детей и яркими вспышками эмоций в адрес американцев.
Понимаете, мне это все в новинку. Я никогда не вглядывалась в работу Госдумы. Среди окружающих меня людей нет ни одного депутата, ни одного политика. Зато есть матери и отцы усыновленных детей, волонтеры и психологи, имеющие дело и с сиротами, и с их новыми родителями. Ни один из них, оппозиционер или сторонник нынешней власти, верующий или атеист, не поддержал эту статью принимаемого закона, а вот злились многие — большинство. Все они годами, кропотливо и методично, работают над тем, чтобы «разморозить» систему. Все они исходят из чувств каждого конкретного человека. И контраст между этой спокойной, глубокой повседневной работой и внезапностью, панической спешкой и авральностью решения ГД был очень, очень ярким.
И здесь я вдруг начала «думать о странном». Вот мы, например, постоянно обсуждаем со студентами, которые хотят создавать социальные проекты, причины «трудностей коммуникации». Мы разговариваем об исторических корнях депривации. Иногда речь заходит о конкретных случаях насилия в детдомах. Но для меня именно эта тема никогда не была связана с политикой в ее, так сказать, «высшем» выражении, с мыслями о роли в существующем порядке вещей конкретных должностных лиц, не имеющих вроде бы ко всему этому прямого отношения. И только сейчас ко мне пришло нечто вроде прозрения. Потому что я вижу людей количеством около четырех сотен, которые прямо в данный момент совершенно очевидным образом прилагают все силы для консервации и укрепления системы, замораживающей живых людей. И видимо, именно они, а не «травма прошлого» и на что там мы еще привыкли списывать наши проблемы, начинают и транслируют их дальше по цепочке. А потом уже эту их замороженность как в маленьком зеркале отражают своей психикой и телом теряющие контакт с теплом «государевы младенцы».
Подозреваю, что именно так из безобидных ученых или волонтеров, занятых исключительно социальной работой, и получаются люди, начинающие активно интересоваться политикой.