Приличных — в смысле старых, построенных до войны, которая смела город. То, что осталось после бомбежек, снесли позже, чтоб построить новое, а новое — это безобразное. И мимо него скорее хочется пройти (60–70-е годы — пик уродства, повсеместно), мимо бетонных коробов, больших и малых, в которых люди должны были мутировать из гордых сапиенсов в крупных муравьев, наделенных исключительно коллективным разумом. Просто не может быть иначе, когда смотришь на современные многоклеточные строения, а в Польше к тому же наладились все здания, кроме исторических памятников, обивать пенопластом, раскрашивая его в веселенькие расцветки. С одной стороны, косметический эффект (не надо ремонтировать-реставрировать фасады), с другой — утепление. «Ваш российский газ дорог», — говорили мне поляки в ответ на мое недоумение по поводу пенопластового сайдинга, который там и сям продырявлен ударом ноги или руки.
И вот королевский дворец Кракова Вавель, собор XIV века, костелы XIII века, настоящие улицы, на которых жили настоящие люди — Чеслав Милош и Веслава Шимборска, Иоанн Павел II и Станислав Лем, а когда-то и Николай Коперник. Неподалеку — Освенцим. Повсюду объявления — предлагают туда экскурсии. В двух шагах от красоты (Краков одним из первых внесен в мировое наследие ЮНЕСКО) работала машина смерти. Советская армия спасла город (он был заминирован), но вскоре стала ему ненавистна. Встреченный на бензоколонке поляк сказал мне: «Евросоюз нам дороги строит, а что давал Варшавский договор? Только оружие, простым людям оно не нужно». Но в то же самое время происходил самый расцвет Польши, которая веками была «слабым звеном», перекрестьем европейских дорог, ее и делили трижды, и подминали под себя, не те, так эти, но в 60–80-е она породила потрясающую плеяду: Роман Полански, Анджей Вайда, Кшиштоф Кеслевски, Ежи Гротовский и самый всемирно любимый и прославленный Папа Римский.
То, что осталось после бомбежек, снесли позже, чтоб построить новое, а новое — это безобразное
В то самое время, когда для «простого народа», и непростого тоже, строились бетонные муравейники. Но именно тогда мир распирало вдохновение и совсем не так, как теперь, когда прекрасное и великое — синонимы прошлого, казалось, что все эти замки и дворцы — пыльная история, а «настоящая жизнь» — это сегодня и особенно завтра. Сегодня что ни футуристический роман — то антиутопия, что ни сценарий близкого будущего — то катастрофа. И вот это прошлое, когда умели строить прекрасное, когда все было рукотворное, единичное, сделанное со вкусом, на совесть и на века, кажется недостижимым идеалом.
Да и по недавнему времени гениев (бессонные ночи, дым коромыслом, страсти до одури и «дружба — понятие круглосуточное»), почти бесплатной жизни (не только в СССР) сегодня тоскуют не только те, для кого это было временем их молодости, но и двадцатилетние. Во Франции молодой человек сказал мне раздраженно: «У нас теперь так: дышишь — плати». Сейчас без денег нельзя выжить, а без относительно больших денег — жить «по-человечески».
Меня резануло сказанное поляком «нам строят дороги». Не «мы», а «нам». Может, только США говорят сегодня «мы», остальные — «нам», в большей или меньшей степени. Кризис — значит, нам урезают зарплаты, нас выгоняют на улицу, нам понижают кредитный рейтинг, нам навязывают мультикультурализм (в Польше, кстати, его нет, но она беднее и как-то несчастнее своих соседей, где он есть). Америка же подчиняет себе мир, и он подчиняется, добровольно или вынужденно. В 90-е годы французы говорили мне: «Все, что в Америке сейчас, будет у нас через десять лет». «Почему?» — удивлялась я. — «Потому что так происходит, хотим мы этого или нет».
Маленькие страны, вроде Швейцарии или Словении, с сохранившимся прошлым, но с полной амуницией настоящего, кажутся райскими
И вот сейчас в Словении, куда я, собственно, и направлялась на поэтический фестиваль, французский поэт и профессор философии Мишель Деги в ответ на мои сетования по поводу Большого брата, который еще совсем недавно был всеобщей страшилкой, сказал: «К этому просто надо привыкнуть, мир теперь просматривается, прослушивается, видеокамеры есть даже в туалетах, каждый шаг отслеживается по кредитной карте, звонку мобильного, электронному письму. Зато больше безопасности». Ну конечно: насилие в той же Франции возросло во много раз по сравнению с первой половиной 90-х, когда я там жила. А уж война в Ираке и вовсе открыла ящик Пандоры, и кровопролитная «арабская весна» грозит вылиться во всемирную бойню, если решительное американское «мы» вторгнется в Сирию. Тем более если российское «а Баба-яга против» ввяжется в войну с другой стороны. «Красной чертой» был и Гаврила Принцип в 1914 году.
Месопотамия, где теперь Ирак и Сирия, — начало нашей истории и вполне может стать ее концом. Я своими глазами видела, что сделали американцы во Вьетнаме — уничтожили страну под корень, и до сих пор там рождаются мутанты, поскольку дефолиант «оранж» имеет очень длительное действие. Я видела в Сербии разбомбленные телебашню и нефтехимический завод. Ирак стал очагом терроризма и смерти, из Ливии бегут, Египет чуть не превратился в исламистское государство, и там тоже льется кровь. Количество разворошенных муравейников переходит в качество. В Египте, кстати, я была много раз, бытовая жизнь там становилась лучше год от года, но в один свой приезд я вдруг стала слышать от разных торговцев, что они рады иностранным туристам, но относятся к ним свысока. «Это почему же?» — поинтересовалась я. До тех пор видела, конечно, что египтян, как в свое время советских людей в СССР, не пускали на территории отелей для иностранцев, а экскурсии сопровождали военные джипы, и с увеличением потока туристов египтяне все сильнее чувствовали себя людьми второго сорта в своей стране. И вдруг, за год, произошел переворот в сознании. «У нас есть ценность — ислам, а у других ее нет», — с гордостью сообщали мне торговцы.
Один, учившийся в СССР и хорошо говоривший по-русски, на мое замечание, что в Израиле я видела точно такие же сувениры с другими надписями, сказал мне грозно: «В Израиле? Надеюсь, вы были там первый и последний раз». И я не решилась ему возразить, что не в первый и не в последний, — настроен он был серьезно. Так что понятно, что ислам стал там для многих «простых людей» инструментом самоуважения. «Диких» людей в Египте много, и присмотр военных был неслучаен, но Мубарак, поскольку засиделся в царях, не озаботился тем, чтоб постепенно цивилизовать их, Мурси же, предводитель террористической организации «Братья-мусульмане», дал в руки «волшебную палочку», а палочки эти, как показывает опыт, дают добро на ненависть, но ничего не меняют к лучшему.
Сейчас самая комфортная жизнь за всю историю, эмигрировать в прошлое без электричества, самолетов, компьютеров совершенно не хочется, но все равно к нему тянет. И потому маленькие страны, вроде Швейцарии или Словении, с сохранившимся прошлым, но с полной амуницией настоящего, кажутся райскими. В Словении, в маленьких городках в воскресенье (Domenica — буквально «день, посвященный Богу», как в Израиле шабат) закрыто все, включая кафе и рестораны. Только свадьбы играются — с оркестром, одетым в красочные национальные костюмы. На пустых площадях, по выходе из церкви, а потом — за домашний стол. В больших (относительно) городах, как Марибор, конечно, не так, и характерно, что конные упряжки тут не для туристов, а для себя. Я попала на праздник вина, и повозки — символ сельского хозяйства — разъезжали по набережной в честь праздника. В Словении есть и Иерусалим — сельская местность на высоком холме с потрясающими пейзажами, главный винодельческий регион страны. А называется так потому, что здесь осели в XII веке вернувшиеся из Иерусалима настоящего тамплиеры, решили создать собственный. Создали, правда, только прекрасные вина.
Словению делили, как и Польшу, не раз, но она к этому относится безболезненно, в том смысле, что мыслит себя городами: одни были у Венеции, другие у Австрии, под Габсбургами, под Наполеоном, а окончательную независимость Словения отвоевала в 1991 году, выйдя из состава Югославии. В отличие от Польши, Словения может обеспечивать себя сама, без внешней поддержки. Ее размер (население меньше 2 млн) ей подходит. В России, к слову, только 10 субъектов федерации из 83 самодостаточны, остальные — дотационные. В Словении нет проблем миграции, надо сказать, что в приморском городке Пиран, совершенно венецианском по архитектуре, мэром избрали чернокожего (врача, учившегося в СССР), я лично там увидела только одного негра, может, это он и был. В Словении все — словенцы, вне зависимости от происхождения. Как-то правильно они своей независимостью распоряжаются, но стоит это благополучие на сохранившейся истории, где не было Освенцима, инквизиции, опричнины, бомбежек. Прошлое ведь держит — и хорошее, и плохое.