Кутузова зовут Павел Тимофеев, он врач-ортопед, в Великом Новгороде у него собственное предприятие — делают под заказ протезы и костыли. В свободное от основных занятий время работает Кутузовым, в этом году уже третий раз. Не за деньги, просто ради удовольствия.
Участники исторических реконструкций за свое удовольствие платят сами. Самый дешевый костюм пехотинца (сукно, пошив, стилизованные под эпоху пуговицы и скромное шитье) обойдется в 60 тыс. руб. Кавалерия и артиллерия выкладывают в два, а то и в три раза больше: там и костюмы посложнее, и головные уборы, и эполеты нужны, и мундиры украшены так, что глаз не отвести. Отдельным пунктом идет покупка оружия, и здесь у реконструкторов тоже все строго: никаких муляжей из папье-маше, ружье должно стрелять, штык — колоть, картечь — визжать, а ядра, как положено, — лететь и взрываться. Кому всего этого мало, идут в кавалерию и из собственного кармана платят за лошадей, стойла, сено и услуги ветеринаров. Ветеринары в лагере реконструкторов единственные, кто ничего не играет, в отличие от людей и лошадей они здесь просто работают.
Дауншифтинг в прошлое
В подробности жизни лошадей на Бородинском поле меня посвящает лично Кутузов. По моим книжным представлениям, в ставке главнокомандующего должно пахнуть кофе, но нет, здесь пахнет навозом. В навозной атмосфере разговор о высоком не клеится. Спрашиваю у Кутузова-Тимофеева, часто ли он думает о том, что его персонаж был крепостником, что жестоко подавлял крестьянские бунты, — нет, вообще не думает. Подбираюсь через искусство: какого, мол, Кутузова играете — толстовского или, может, из «Гусарской баллады», опереточного? Не слышит меня фельдмаршал, неуместны эти вопросы в походном лагере под стеной конюшни. Уверены, говорю, что это была наша победа, что всамделишный Кутузов не поспешил с реляциями Александру I? В победе уверен, но лучше все-таки о лошадях, тем более что его красавцу коню после реконструкции сражения как-то не по себе.
После нескольких часов в интернациональном лагере реконструкторов я уже не сомневаюсь, что люди они невероятно начитанные. История полков, история костюмов, стратегия и тактика, ход сражения и маневры — все это многоязыкая армия, съехавшаяся ради костюмированного праздника, знает досконально. Но чтобы стать реконструктором, этого мало, более того, книжное знание здесь совсем не главное. И не для того, чтобы подискутировать о роли стрелкового каре в баталиях той эпохи, они готовы по пять дней на собственные деньги мокнуть в палатках под дождем. В лице реконструкторов, судя по масштабам Бородинской псевдобитвы (три тысячи человек, представители четырнадцати стран), мы имеем дело с новой социальной пандемией. Или с новейшей разновидностью пандемии старой.
Кто все эти люди? За три часа в лагере реконструкторов я успеваю поговорить с голландцами, украинцами, поляками конными и пешими, с литовцами, белорусами и одним французом. Из российских регионов помимо Великого Новгорода есть Липецк, Орел, Тула, Башкирия, Карелия, Подмосковье. Подавляющее большинство — люди от тридцати до сорока. Мне попадаются почему-то в основном доктора и сисадмины. О самих себе участники реконструкций предпочитают говорить, что они скорее небогаты, повседневная жизнь и хобби съедают весь их доход. Актуальной политикой всерьез не интересуется никто, в том, что от нее все зло и нас все дурят, уверен практически каждый.
«Для коллег и друзей мы чудаки, — делится поручик лейб-гвардии Измайловского полка Андрей, в мирной жизни IT-специалист из подмосковной Шатуры. С Андреем мы обходим палаточный лагерь пехоты, растянувшийся на несколько километров в районе деревни Валуево (это тоже часть Бородинского поля, в 1812 году здесь были французские позиции). — Вот с одноклассниками, например, встречаемся: я показываю свои фото с реконструкций, а они пальцем у виска крутят. А что, прийти с работы и пиво пить или в компьютерные стрелялки уткнуться лучше?»
Нет, компьютерные стрелялки не лучше. Вполне возможно, что они то же самое. Это те же игрушки для уставших менеджеров среднего или нижнего звена. Для людей, чья повседневная жизнь уныла и однообразна (как в их число попали врачи, я, правда, не понимаю, но ведь факт — тем, кто приехал в Бородино, явно не хватает адреналина). Для тех, кто решил, что в этой жизни ему ничего всерьез не светит, и потому сбежал в другую, где можно побыть уланом, драгуном, Ржевским, Кутузовым (компенсаторная реакция, сказал бы в этом месте психолог и был бы прав). Это тот же многократно описанный дауншифтинг, только не в пространстве, а во времени. Бегство от реальной истории, в которой мы что-то можем попытаться изменить, в идеальное прошлое, где нет ничего опасного, потому что все уже свершилось.
«На митинги прошлой зимой ходили?» — спрашиваю напоследок у Андрея. До выдвижения участников реконструкции на исходные позиции еще целый час, до начала самого действа — два, но большинство героев уже в образе, то есть в мундирах, при оружии, у кого есть — покусывают длинный ус. «Неа, на митинги не ходил, какой смысл? И потом, мне же готовиться надо: у меня в этом году кроме Бородина еще была битва под Смоленском. А в октябре переправа через Березину».
О том, что в следующем году у него Ватерлоо, сообщить он не успевает — полковой горнист трубит построение.
Война и мы
Бывалые реконструкторы говорят, что Бородинская битва в этом году удалась. Несмотря на дождь. Несмотря даже на технические накладки — звукоусилительную аппаратуру на трибунах настроили так, что из текста комментатора стотысячная зрительская толпа не разобрала ни слова.
Как по мне, удалась реконструкция во многом как раз потому, что слышно не было ничего. Дезориентированная публика бурно обсуждала, где наши, где французы, за какой редут будем бороться сейчас и что замышляет маршал Даву, если это, конечно, Даву, там, за плечами Наполеона, мы же точно не знаем. Меньше всего при виде маскарадной армии сисадминов думалось о Толстом, но, глядя на поле, точнее на плац-театр, классика никак нельзя было не вспомнить. Палили из ружей реконструкторы знатно, ядра взрывались по последнему слову пиротехнического искусства, дым, несмотря на дождь, полтора часа стоял столбом. Отличить наших русских от наших французов в этом дыму да еще без комментария ведущего действительно было непросто. И если чью-то роль зрителям на трибунах и оставалось реконструировать, так это роль Безухова.
Вот он, оглушенный, потерянный, не знающий, где свои, где чужие, бродит по полю. Вот мы, ошалевшие от абсурда, от сочетания киверов с металлодетекторами, гаишников с кирасирами, кутузовского гнедого с президентским Ми-8, тоже не понимаем ни как отличить своих от чужих, ни как отслоить наше время от ненашего. Пьеру Безухову повезло — за ним стоял Толстой, который знал, к чему он героя готовит и куда в конце концов выведет. Что же до участников бородинской реконструкции, они, по-моему, потерялись окончательно. Даже после того, как дым рассеялся и мы победили.
Толстой по ходу реконструкции материализовался, понятно, случайно. Вообще же если говорить о замысле этой костюмированной игры в реальных декорациях, по духу она вышла настолько антитолстовской, как будто все ее участники дружно проболели то время, когда в девятом классе проходили «Войну и мир». Война — это ужасно, пишет пацифист Толстой. Бесчеловечно, абсурдно, грубо и глупо, противно природе и высшему замыслу о человеке. Война — это красиво, внушает нам эстетика реконструкции. Это когда холеные лошади, дорогие костюмы, кивера и ментики, шпаги и эполеты. А еще игрушечные снаряды, ненастоящие пушки и поддельные мертвые.
С мертвыми получилось совсем смешно. Их по сценарию складывали в центре плац-театра, честно волокли на носилках с самых дальних участков площадки, на которой разыгрывали реконструкцию. Только не учли, что день будет дождливый, земля сырая, и лежать на ней час без движения ни один реконструктор, даже идеально вжившийся в роль, не сможет. «Мама, мама, смотри: мертвый поворачивается!» — этот задорный крик оглашал трибуны примерно раз в пять минут и прекрасно вписывался в сюрреалистическую картину, общими усилиями создаваемую. Можно было бы обсуждать, стильно это вышло или не очень, подойдет для этой картины инструментарий постмодерной эстетики или надо взять какой другой. Если бы речь не шла о месте, где ровно двести лет назад случилась антропологическая катастрофа.
«Баталия 26 числа бывшая, была самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которой пришел нас атаковать» — этот отчет, посланный Кутузовым Александру I поздно вечером 26 августа (8 сентября по новому стилю), считается доказательством российской победы при Бородине, все прочие версии — фальсификация. А «кровопролитнейшая из всех, которые в новейших временах известны» — это о чем? Точное число жертв Бородина военные историки установить не в силах, но и приблизительное впечатляет — около 80 тыс. убитыми с обеих сторон, примерно треть российской армии и четверть французской. Если учесть уровень медицины к началу XIX века, можно смело приплюсовать к этому числу еще не одну тысячу погибших от ран (того же генерала Багратиона, например, он получил на поле ранение в ногу и через три недели после сражения скончался от гангрены).
В тогдашней европейской истории это было самое жестокое сражение — такой горы кровавых тел, образовавшейся в течение одного дня, от заката до рассвета, даже бывалые воины еще не видели. Понимаем ли мы, что творилось 26-го вечером в головах и в душах тех, кто выжил? Есть ли у нашей культуры — помимо непрочитанного Толстого — какие-то инструменты, способные об этом экзистенциальном потрясении сказать? Если и есть, то не в бородинском музее, который весь о славе русского оружия и триумфе патриотизма, их надо искать. И уж точно ничего не скажет об этом потрясении историческая реконструкция — массовое шоу, батальный балет, веселый утренник для людей, добровольно впавших в детство. Потому что богатыри, как и было сказано, не мы.