Я собирался писать о другом, но — на удивление себе — ответил: «Да, о Брейвике». И уже знал, что так оно и будет: материал из Скандинавии на любую другую тему в данный момент нелогичен. Достаточно включить какую угодно местную телепрограмму, и если не сразу, то через пару минут появляется Брейвик. Впрочем, вероятность его появления и на остальных пяти-шести десятках доступных здесь европейских телеканалов сейчас тоже велика.
«Мы так пристально вглядываемся в глаза террориста, что вот-вот ослепнем, — признается в датской газете Information Аслак Сира Мюре, норвежский писатель и заведующий Литературным домом в Осло. — Мы знаем все о его стрелковом оружии, его гардеробе, его униформах, его семье и его окружении. Он теперь знаменитость, само воплощение зла».
К этому Брейвик и стремился, говорят в народе, и, может быть, они правы, хотя сам террорист считает себя политическим борцом против (вспомнить бы не столько причудливый ряд «врагов» как таковых, сколько последовательность элементов) мусульман, марксистов и мультикультуралистов. Ненужное, как пишется в анкетах, зачеркнуть.
Впрочем, к чему стремился и стремится Брейвик — область гаданий, но не замечать того, что все внимание в данный момент сосредоточено на его персоне, он, конечно, не может. Как только в конце июля прошлого года Брейвик был взят под стражу, он интересовался отношением мировой общественности к своей акции (так он называет учиненную им бойню). Тогда его лишили доступа к средствам массовой информации, и умные люди говорили, что в идеале это должно быть навсегда: пусть остается в неведении о последствиях своей акции, это и есть лучшее наказание.
Однако гуманная Европа воспротивилась подобной жестокости, так что Брейвик все это время имел возможность наблюдать за нашей реакцией, пусть даже из-за решетки. И скорее всего продолжает с интересом следить за нами, с ужасом следящими за ним. Следит — и не заблуждается, представляя, что мы к нему испытываем. «Негодование и отвращение», — определил Брейвик, когда его спросили, что должны чувствовать родственники 77 жертв, видя, как он улыбается в ответ на слова прокурора. Или (добавлю) слыша о сорвавшихся, слава богу, планах уничтожения всего норвежского правительства, включая премьер-министра, а также головной конторы Рабочей партии и королевского дворца — правда, в отсутствие королевской семьи, которой палач симпатизирует. Кстати, на острове Утойя в соответствии с планом Брейвика должны были погибнуть все до одного: он, по собственному признанию, собирался использовать воду как «оружие массового уничтожения».
Нужны ли нам все эти леденящие душу подробности? Допустимо ли, этично ли предоставлять Брейвику возможность для провозглашения безумных своих принципов — при том, что, по мнению социолога Ларса Эрика Несе Бернтцена, Брейвик действительно «использует зал суда как трибуну»? И есть ли у присутствующих в зале суда потребность в том, чтобы перед ними последовательно, в течение часа с четвертью (а не тридцати минут, которые были предоставлены Брейвику для его речи первоначально) развертывалась картина «параноидально-экстремистской идеологии», как называет ее Томас Хюлланд Эриксен, профессор антропологии университета Осло?
Эти вопросы, сотрясающие основы европейской демократии, задают сегодня многие — даже те, для кого контроверзы либерального мышления родная стихия.
Однако Норвегия, одна из самых свободомыслящих стран Европы, выбирает все-таки открытый диалог, руководствуясь старым грундтвигианским принципом одинаковой свободы как для Локи, так и для Тора (Frihed for Loke såvel som for Thor). Принципом, обеспечивающим свободу веры, свободу слова и свободу духа на скандинавском севере, где должно найтись место для обсуждения каждой точки зрения, вне зависимости от того, кто ты — подлый Локи или прямодушный Тор. Именно этот аспект западной демократии настолько труден, в том числе и для россиян, что почти неприемлем. «Да о чем тут говорить, взять и застрелить его как собаку!» — сорвался мой вообще-то прозападный московский знакомый, за три секунды исчерпав весь свой демократический ресурс.
Взять и застрелить нельзя. И даже не потому, что Брейвик, по его же словам, был уверен в своей смерти 22 июля 2011 года и что вешать на него ореол мученика — значит просто дописывать его же сценарий. Как недавно сказал на немецком телевидении норвежский писатель Эрик Фоснес Хансен, законодательство «нашей маленькой мирной Норвегии, где просто не бывает ничего такого», даже не предусмотрело наказания для преступлений подобной тяжести.
Стало быть, вырабатывать отношение к данному преступлению предстоит здесь и сейчас, в течение нескольких ближайших недель. Выслушивая все стороны, как бы тяжело это ни было. Не исключая теперь уже возможности воспроизведения той же ситуации в будущем. Пытаясь понять, что и когда — даже не в судьбе этого более чем заурядного норвежца, а в судьбе «маленькой мирной Норвегии» — дало сбой, вызвав такую чудовищную трагедию. Понять — чтобы предотвратить ее повторение.
Хотя, конечно, и не без всякого другого. Не без неискоренимой в журналистах потребности опять и опять возвращаться к сенсационному материалу. Не без патологической страсти потребителей средств массовой информации снова и снова заглядывать в бездну. Не без нагнетания политиками выгодного им (сегодня — религиозно-националистического) дискурса. Все это тоже есть, причем во всех странах, не исключая скандинавские.
Но дело все-таки не в этом.
А вот в чем: даже печальное осознание мною того факта, что написание и этой статьи добавляет Брейвику еще немножко известности, пустяк в сравнении с возможностью еще раз поговорить о демократии — открытой поборниками равноправия субстанции, иногда очень и очень горькой на вкус.