Пьющий, лгущий, непредсказуемый

Дело даже не в пьяном русском капитане, заснувшем богатырским сном посреди датского пролива Большой Бельт за штурвалом 82-метрового судна с непереводимо макаронническим названием Danica Hav — «Датская море» или что-то вроде. Русским капитанам пьяными быть, понятное дело, на роду написано.

Просто не очень комфортно было на работе на следующий день после этого взбудоражившего все средства европейской массовой информации события: посмеиваясь в ответ на добродушные поддразнивания коллег, тем не менее ощущал себя — отчасти, разумеется — тем самым пьяным русским капитаном с 2,18 грамма алкоголя на литр крови.

«Трудно ли быть русским в Европе?» — спросили меня в одном из интервью. Я ответил, что, наверное, не труднее, чем англичанином, немцем или французом в России. Надо просто привыкнуть к тому, что в другой стране все стереотипные представления о нации, к которой ты по рождению принадлежишь, автоматически распространяются и на тебя.

При том что нестереотипных представлений друг о друге у разных наций, по моим наблюдениям, не бывает и быть не может. Да и ни к чему они. Какими бы семимильными шагами ни двигалась вперед земная цивилизация, пусть немцы в глазах общественности остаются педантичными сухарями, итальянцы — ненасытными любовниками, французы — аморальными ветрениками, русские же — алкоголиками и бандитами. И если это так, то пьяный русский капитан на предоставленном самому себе сухогрузе — дело обычное: каким же еще быть настоящему русскому капитану?

И хотя по обе стороны давно отвисевшего свое железного занавеса почти у каждого уже есть возможность поехать и разубедиться (и ездят, причем много и далеко), пусть все-таки не разубеждаются, наоборот, пусть еще сильнее убеждаются, ибо стереотипы восприятия должны оставаться непоколебимыми. Правда, не очень понятно, как вписать их в эпоху глобализации, когда общему полагается торжествовать, а частному — отходить на второй план, при том что в повседневности торжествует со всей очевидностью именно частное. Частная любовь Ромео и Джульетты на фоне общей распри семей.

Живущим в других странах — я имею в виду страны, где они не родились, — то и дело приходится испытывать нечто подобное на собственной шкуре. И неважно даже, есть ли в том или ином европейском языке слово «понаехавшие» — в Европе определенно представлен соответствующий дискурс, а состоит ли он из тех же самых слов, что в России, — дело десятое.

Взять, например, бытующее в стране моего проживания словосочетание «новые датчане». Здесь это отнюдь не крутые датчане, а жители Дании, не принадлежащие к датскому этносу, те же понаехавшие в общем. И если продолжать разговор о торжестве частного в эпоху глобализации на местном материале, то увы: едва ли не каждому из понаехавших приходится слышать от старых датчан, что новых датчан как-то сильно много. Конечно, с обязательной оговоркой вроде: нет-нет, что касается лично тебя, тут все в порядке, какой же ты понаехавший, ты свой, но вот остальные.

Один из моих лучших друзей любит подковырнуть меня замечанием (когда я, например, в очередной раз отказываюсь пропустить по маленькой): «Все в тебе как человеке прекрасно, но как русский ты меня постоянно разочаровываешь». Ибо — кто ж не знает! — Запад испокон веков отказывает русским в том, что считает в высокой степени свойственным себе самому — трезвости (я бы даже сказал, трезвенности), честности, надежности. Как и Россия испокон веков отказывает Западу в том, что считает ценным сама — душевности, открытости, непосредственности.

Впрочем, это не те америки, которые я намерен был открывать в разговоре о русском капитане. Я, собственно, о неглобализуемом, то есть об отношениях между «я» и «другим» — одной из основных тем в философии позднего постмодернизма, традиционно остающейся за рамками теоретических построений глобалистов. При всей своей экстравертности глобалистика как наука эгоцентрична, и присутствие в мире «другого» ей только мешает: «другой», то есть не «я», представляет серьезную угрозу всеобщности.

«Другой» — кем бы он ни был (педантичным сухарем, ненасытным любовником, аморальным ветреником, алкоголиком и бандитом), в принципе не может быть наделен положительными качествами, ибо таковыми наделяюсь исключительно «я». По остроумному наблюдению одного из наиболее серьезных экспертов в области инаковости, французского философа литовского происхождения Эммануэля Левинаса, сделанному им в курсе лекций под названием «Время и другой» (Le Temps et lAutre), другой — всегда существо обездоленное, слабое, глупое, в то время как я существо богатое, сильное, умное — разумеется, тоже всегда.

Дихотомия «я — другой» есть скорее всего одна из человеческих констант, а потому «другой» — это не временная характеристика, которой суждено исчезнуть в условиях все более символических границ и все более тесных контактов между нациями. «Другой» не что иное, как необходимое условие моего собственного существования, тот неприглядный фон, на котором моему «я» полагается блистать всеми гранями. И, конечно, правым по определению могу быть только «я», «другой» — по определению же — правым быть не может!

Стало быть, несмотря на постоянные взаимные претензии, Россия и Запад нужны друг другу исключительно такими, как они есть: Запад России — приземленным, меркантильным и эгоистичным, Россия Западу — пьющей, лгущей и непредсказуемой. И даже если Россия в угоду Западу каким-либо чудесным образом станет другой или Запад тем же образом вдруг изменится, стороны скорее всего предпочтут не заметить этого.

Значит, давайте беречь стереотипы, не разочаровывать друг друга, оставаться в глазах друг друга монстрами, сохраняя неизменным удельный вес неглобализируемого, и да здравствует глобализация!