Нашему брату, арткритику, историку искусств, часто приходится слушать такие, например, сентенции: вы, мол, искусствоведы, а не можете объяснить, почему Илья Глазунов — плохой художник. В самом деле, претензии не беспочвенны. То, что вроде как очевидно, на самом деле объясняется труднее всего. Открытая до 30 июля в корпусе Бенуа Русского музея масштабная монографическая выставка Михаила Нестерова (к 150-летнему юбилею художника) во многом помогает найти нужные слова, аргументы в разговоре о том, почему, собственно, Нестеров — художник хороший, а вроде бы похожий на него Глазунов — совсем никудышный.
Экспозиция оставляет сложное впечатление. Она многим не нравится и многих разочаровывает. Большой корпус представленных работ (200 произведений живописи и графики из разных музеев России, включая такие раритетные, как Музей истории религии и Церковно-археологический кабинет Московской православной духовной академии, и частных коллекций) позволяет без труда выделить две главные темы творчества мастера: портретопись и живопись на религиозные темы. Портретопись Нестерова принимается благосклонно как при жизни Михаила Васильевича, так и сейчас. Галерея утонченных, одухотворенных людей с пронзительными ясными глазами и аристократически нервными руками сопоставима с портретами дворян XVII века. Нестеров показывает больших людей интеллектуального труда (философов, ученых, художников, врачей) с благородством и изяществом вандейковской кисти. История искусства в данном случае защищает правомерность такого слишком заболтанного СМИ понятия, как «совесть нации».
Куда сложнее обстоит дело с религиозной живописью Нестерова, скепсис в отношении к которой уже демонстрировали (в своем хамски-безапелляционном стиле) глашатаи передвижничества Стасов, Мясоедов, Григорович и Со. В таком же хамском стиле клеймят путь духовных поисков живописца нынешние скептики и эстеты, для которых картины с седобородыми большеглазыми святыми старцами кажутся фальшивыми, спекулятивными, слащавыми. С налетом дурновкусного мистицизма и расхожих идей народно-патриотической духовности. В общем, по убеждению этих новомодных эстетов, вектор движения религиозной живописи Нестерова направлен понятно куда — к «духовке» Ильи Сергеевича Глазунова.
Не правы эстетствующие чистоплюи! От Нестерова (и даже от его ученика и друга Павла Корина) до Глазунова так же далеко, как от Караваджо до выпускников монументально-оформительских отделений советских изокомбинатов. Михаил Нестеров истово и искренне формулировал на языке живописи тему народного благочестия. Создавал образ религиозного искусства в то время, когда основы веры, традиционный канон православной изографии подверглись суровому испытанию. Понять, могут ли территории сакрального и светского, профанного найти друг друга в диалоге, могут ли они поддерживать друг к другу интерес, — вот что наверняка занимало Нестерова. Допустимо ли языком современной живописи и философии рассказать о сокровенных догматах веры?
По сути это большая просветительская миссия, сопоставимая с теми, что выполняли в давние эпохи богато иллюстрированные «библии для неграмотных». Если сегодня увидеть картины Нестерова на тему жития Сергия Радонежского кротким, непредвзятым взглядом, надеюсь, суждено будет понять: его картины так же чисты, искренни и бесхитростны, как народные гравированные картинки, объясняющие догматы веры на самом простом, доступном языке.
У этой традиции просвещения живописью в вопросах веры имеется богатая историческая традиция. Ее художник хорошо знал и привлекал в союзники. Потому-то в эскизах рубежа XIX–XX веков росписей маленькой церкви в Абастумане (Южная Грузия) поднятые крылья служащих Христу ангелов образуют ряд стрельчатых арочек в духе Уильяма Блейка, другого изографа-мистика, пытавшегося сочетать тончайшие теософские проблемы с непосредственным переживанием ослепительно-ярко явленного чуда. Сложнейшие пространственные конструкции, которые позволял себе Нестеров в композициях для Владимирского собора в Киеве, собора Спаса на Крови (Воскресения Христова) в Санкт-Петербурге, Марфо-Мариинской обители в Москве, очень замысловато сопряжены с экзальтированной традицией неканонического изображения Священной истории, что развивалась с эпохи маньеризма и барокко. Стиль модерн с его каталогом символистских понятий и образов и преображением каждого сюжета в подобие явленной грезы, сновидения также был Нестеровым привечаем.
Эта богатая пластическая культура помогла художнику достичь именно ему свойственной правоты и правдоподобия, искренности и убедительности. Просто сегодня необходимо предложенную художником систему значений, кодов и смыслов понимать и считывать. А не чванливо от нее отворачиваться из-за собственного невежества и необразованности.
По сравнению с Нестеровым Глазунов жалкий ремесленник и спекулянт. Он не пробивается выстраданной лично силой к основам веры, а лживо имитирует образ крестного пути человечества на языке советского (точнее, принятого в странах бывшего социалистического лагеря, в том числе в популярной некогда Мексике) плаката. Он именно что пользователь готовых, ставших мертвыми и фальшивыми схем и клише. Образ пути России у Нестерова (затем у Корина) — это самоотречение в духовной аскезе. Огромные бездонные глаза его святых отражают сущее человеческой кротости, прощения и смирения. Каждый раз уникально и одновременно всемирно, безмерно. Большеглазым персонажам Глазунова доверяешь не больше, чем героям японских компьютерных мультиков. Не правда откровения, а симулякр зомбиленда. Впрочем, лучше один раз увидеть и убедиться воочию. Так что впору отправляться в Петербург. И не дожидаться, когда ретроспектива Михаила Нестерова доедет до первопрестольной.