«Инвалидный театр» строится из пяти эпизодов, которые ведет и переводит девушка, сидящая сбоку за столом. Это похоже на актерский кастинг. Сначала один за другим выходят 11 актеров, в основном совсем молодые ребята. Каждый из них должен просто немного постоять на авансцене, глядя в зал. Кто-то смотрит долго, его даже приходится останавливать: «Питер, спасибо». Кто-то пугается и почти сразу убегает. Во втором эпизоде каждый, выйдя к микрофону, должен назвать свое имя, возраст и профессию. Некоторым говорить трудно, но они стараются. Все называют себя актерами. Оказывается нескольким из команды 18-20-летних — за сорок. На сцене рядком стоят стулья, теперь уже выступающим не надо каждый раз уходить за кулисы. Эпизод три — каждый называет свою болезнь. Кто-то говорит коротко, кто-то комментирует: «У меня синдром Дауна, мне очень жаль», кто-то развернуто объясняет, что он не может учиться. Уже тут ты ловишь себя на мысли, что от этой странной труппы невозможно оторваться именно потому, что каждый из ее актеров ничего не играет. У них, как у маленьких детей, нет стандартного защитного поведения, и именно поэтому они совершенно разные. Тут сразу видно, что вот эта крупная, мягкая девушка — всеобщая «мама», а этот живчик — весельчак и хулиган, тот — нервный и обидчивый, а его сосед — добряк. Уже одно то, как они сидят полукругом, душевно поддерживая того, кто сейчас выступает, искренне восхищаясь друзьями и жестами поздравляя тех, кто вернулся на место — дорогого стоит. А потом — самый главный эпизод — танец. Бель, много работавший с хореографией, предложил каждому актеру сочинить собственный танец на любимую музыку. Он выбрал из них примерно половину, чтобы показать в спектакле, но, конечно, в постскриптуме к Disabled Theater на сцену со своими танцами вышли и все остальные. И вот эти, конечно, смешные, в чем-то нелепые, но невероятно обаятельные танцы и стали пиком спектакля театра HORA. Воинственное махание руками и ногами под Майкла Джексона, ползанье на карачках под «Танцующую королеву» ABBA и многое другое, транслировало в зал счастье танцоров, целиком отдающихся своему пребыванию на сцене, так мощно, как никогда не увидишь в театре. Они победно возвращались к своим стульям и, как настоящие артисты, еще долго не могли унять возбуждение от выступления, но в этом каждый тоже был особенным: один сиял и, сидя, продолжал подпрыгивать, другой сидел гордым и мрачным романтическим героем, а маленькая девчонка, похожая на подростка, с небрежно-независимым видом отворачивалась от сцены, опираясь на плечо добродушного улыбчивого толстяка рядом, а он обнимал ее по-отечески и ерошил ей волосы.
Финалом стал комментарий каждого из актеров ко всему спектаклю. Кто-то говорил, что это очень круто, другой — что ему было обидно, что Бель не взял его танец, третий — что мама плакала и что сестра сказала, что их используют, как обезьянок, «а мне все равно нравится!» И этот комментарий оказывался существенным дополнением к реакции зала, особенно тех зрителей, что воспринимали спектакль, как эксплуатацию болезни и покидали театр в смущении или раздражении. Я вполне понимаю эту реакцию, в таком спектакле, если он не позиционирует себя, как социальный проект, обращенный исключительно «внутрь», на участников, всякий прямой ход рискован и выглядит как эксплотейшн. Но в Disabled Theater, такого не было. Этот спектакль (и можно ли «Инвалидный театр» называть спектаклем?) был, как дитя, настолько открыт по отношению к зрителям, настолько не пытался оправдаться или защититься, был так чист и равен себе, что заставлял зрителей совсем иначе взглянуть на его участников. Они не нуждались в нашей жалости, каждый из них был живой и яркой индивидуальностью. На этой сцене даже невозможно было политкорректным образом называть их «другими», они не были другими, они были такими же, как мы.