Когда меня позвали на международную конференцию «Стокгольмский процесс: укрепление позиций правозащитников на Северном Кавказе» (20 – 23 ноября), я обрадовался, что встречу там многих уважаемых мною людей, посвятивших долгие годы своей жизни благородному делу спасения других людей – от неправосудного преследования, притеснений, дискриминации, от пыток или смерти. Радость была несколько омрачена: на конференции выяснилось, что защищать право очень не просто в обществе, где его далеко не все признают.
Впервые в жизни я попал на Северный Кавказ с правозащитниками из московского «Мемориала», и первыми моими кавказскими знакомыми были тоже правозащитники из «Мемориала» ингушского и чеченского. Тогда, как и сейчас для правозащитников, на Кавказе было очень много работы. Люди, выполнявшие ее, вызывали и продолжают вызывать у меня восхищение – тем большее, что работать им легче не становится. И дело здесь не только в упорном нежелании официальных российских властей сотрудничать с НПО, и не в параноидальной подозрительноси правоохранителей, видящих в иностранном гранте на развертывание полевой сети первичной правовой поддержки финансирование шпионажа. Дело еще и в «сопротивлении материала».
Одиннадцать лет назад зимой в Чечне офицер с пулеметом наперевес остановил на грязном обледенелом перекрестке разбитой военной дороги недалеко от Грозного «ниву», в которой ехал один из руководителей московского «Мемориала» Олег Петрович Орлов. Он ехал помочь отстоять свои права тем, чьих родственников, не причастных ни к каким боевикам, сначала пытал, а потом убил и сжег отряд спецназа капитана Ульмана, позднее судимого в России и скрывшегося из-под стражи. Офицер взял из рук Орлова удостоверение помощника депутата Госдумы Сергея Ковалева, повертел его в руках и спросил сквозь зубы: «Это того Ковалева, который бандитов защищает?» - «Мы защищаем не бандитов, а женщин и детей», - ответил Орлов. – «Это мы здесь защищаем женщин и детей», - сказал тогда офицер, возвращая удостоверение.
Своя правда была и у правозащитника, и у офицера. Но ни для кого тогда не было секретом, что цена проезда любого поста в Чечне редко превышала 50 рублей. И что кроме этой коррупции на той войне существовали куда более страшные вещи, которые именно правозащитники выволакивали на свет, иногда рискуя собственной жизнью – чтобы раз вскрывшись, они уже не могли безнаказанно повторяться.
Похоже, теперь у правозащитников на Северном Кавказе добавилось проблем. Российские правозащитники – Олег Орлов, Татьяна Касаткина, Светлана Ганнушкина, Людмила Алексеева, все их единомышленники и соратники – это наследники советских диссидентов, а иногда и сами советские диссиденты. Советские диссиденты требовали от советского государства в сущности только одного – соблюдения собственного основного закона, составленного по самым передовым мировым стандартам и гарантировавшего каждому гражданину огромный объем личных прав. Государство же привыкло считать собственную конституцию чисто декоративным актом и совершенно не собиралось его соблюдать.
Российские правозащитники на войне требовали точно того же самого: чтобы соблюдалась конституция и законы, чтобы ограничения прав, если и вводились, то на законных основаниях, чтобы «законы военного времени» не могли применяться к собственным гражданам на территории, где никакая война официально не объявлялась и даже чрезвычайное положение не вводилось. Чтобы каждый гражданин – даже задержанный по подозрению в причастности к боевикам и террористам, - имел возможность пользоваться всем объемом прав, которые гарантированы ему российским законом.
Это была благородная и трудная миссия, и каждый из них, кто помог хотя бы одному человеку, может быть уверен, что на Северном Кавказе его никогда не забудут – а жизней и судеб были спасены десятки и сотни, если не тысячи.
Но государство, в общем, не изменило своих привычек и продолжало рассматривать закон как необязательную ширму. И отдельных побед правозащитников оказалось недостаточно, чтобы Кавказ сохранил веру в право. Эта вера была утрачена, и на место права в правозащитном, в российском и европейском понимании пришли другие системы норм, продиктованные обычаями (адат) и религией (шариат).
Жизнь некоторых регионов Кавказа во все большей степени регулируется адатом и шариатом. Это не новшества - адат и шариат были всегда, просто, когда окончательно стало ясно, что система российского светского права выполняет чисто декоративную функцию, они вышли из тени. Довод о том, что рассадником шариата была сепаратистская Чечня, не состоятелен: есть, например, районы Дагестана, где никогда не было ни чеченцев, ни сепаратизма, но при этом подавляющая часть гражданских сделок фиксируется не нотариусом, а имамом мечети.
Функции преследования и правовой защиты, функции суда, функции фиксации «актов гражданского состояния» (родился – женился – умер) во все большей степени уходят из области публичного российского права в эту сферу. Обычай и религия сейчас значат в некоторых кавказских регионах значительно больше, чем весь корпус действующего российского законодательства. Это, в общем-то, говорит о том, что российского государства как такового на этих территориях нет, хотя на карте они к нему по-прежнему принадлежат, и многие их жители не имели бы ничего против, если бы российское государство и российское право заработало.
Другие местные жители, а иногда и местные правозащитники начинают мыслить в категориях обычаев и религии. Будучи правозащитниками, они приезжают, скажем, поучаствовать в стокгольмском процессе, и там другие правозащитники говорят им: брак с 12-летней – нарушение закона, и семья мужа не может по современному закону без суда забрать детей у их матери при разводе. Но для них это никакое не нарушение, если соблюдены требования обычаев. Получается, что это совсем разные правозащитники – одни защищают писанное право страны и те международные обязательства, которые она на себя взяла, а другие – право адата и шариата и свое право жить по адату и шариату. И первые, увы, имеют бледный вид перед вторыми, потому что на любой довод о том, что нормы адата и шариата противоречат принятому праву, следует контраргумент в духе европейской терпимости и плюрализма нормативных систем: «Запрещать людям жить по адату и шариату – это тоже ущемление их прав».
Это выглядит как полная несовместимость. Защитить нормы современного права в обществе, которое предпочитает от них отказаться, невозможно. При этом отказ выглядит пока как частичный: Кавказ, без сомнения, хотел бы, чтобы именно нормы современного права, а никакой не адат и не шариат, соблюдались и в отношении задержанных по подозрению в причастности к вооруженному сопротивлению, и в отношении попавших в переплет в большом городе выходцев из республик. Чтобы было справедливое законное следствие, адвокат, независимый суд и все прочие достижения процессуального законодательства. Только так не бывает, чтобы современное право работало в одной области и игнорировалось в другой. Если его не хочет соблюдать никто, оно так и останется декорацией, и рядом с шариатским браком будут застенки с пытками.
В сущности, это ведь относится не только к Кавказу, но и ко всей остальной России: здесь ведь тоже напрочь отсутствует понимание ценности права как универсального общественного регулятора. Даже адата с шариатом нет.