— Люди эпохи Сталина беззаветно любили вождя, хотя почти в каждой семье были серьезные поводы его ненавидеть.
— Постоянный страх породил различные защитные механизмы психики. У людей срабатывал инстинкт самосохранения. Они пытались себя обезопасить: искренне любили вождя и массово искали вредителей, писали доносы, чтобы спасти себя и свою семью. Но люди не отдавали себе отчет в том, что от этой мясорубки никто не застрахован: сегодня это случилось с твоим соседом, а завтра — с тобой. Страх убивал в мироощущении полутона. Мир делился на черное и белое. Система пробуждала в человеке низменные инстинкты, негативные эмоции, те, которые проще всего мобилизовать. Проще вызвать агрессию, чем чувство созидания. В семьях, где пострадал кто-то из родственников, в семьях, которые прошли через репрессии и лагеря, срабатывал стокгольмский синдром, т.е. симпатия жертвы к ее захватчику. И возникала бессознательная любовь к вождю, партии, системе. Единение с тираном было защитным механизмом, чтобы не сойти с ума.
Другое явление того периода — мощный авторитарный синдром, суть которого в том, что человеку надо перед кем-то преклоняться, подчиняться кому-то и одновременно подчинять себе. На работе ты кого-то боишься, домой приходишь — должен на ком-то отыграться. С одной стороны, это чувство собственной неполноценности и беспомощности, а с другой — желание поставить слабых людей в зависимость от себя, постоянный поиск врагов. Более того, авторитарный синдром рождает повышенный уровень агрессии: если ты кого-то боишься, то не можешь держать это в себе, эмоции нужно как-то выплеснуть. Здесь хорошо вспомнить пятиминутки ненависти из романа Джорджа Оруэлла «1984». Когда в стране нет секса, джаза, бокса, то должны быть партсобрания и все остальное.
— Как возникает синдром авторитарной личности? Процент людей с этим синдромом в обществе фиксированный или к 1930-м годам их было больше?
— Одним из первых в политической психологии концепцию авторитарной личности разрабатывал Эрих Фромм, который искал психологические истоки нацизма, возникшего в Германии. Его исследование показывает, что Германия, проигравшая в первой мировой войне, сильно пострадала, оказалась оскорбленной и уязвленной. Ситуацию усугубил экономический кризис, гиперинфляция. Покалеченные люди пришли с войны, они не могли устроиться на работу, они не понимали, за что воевали, не могли нормально жить. Для того чтобы поднять самосознание нации, необходимы были идеи, которые действительно бы зажгли, сплотили людей. Тут появляется Гитлер. Он говорит то, что большая часть населения хотела услышать. У людей сработала мощнейшая компенсаторная реакция: он пообещал им возрождение страны под знаменами Третьего рейха.
Образ Сталина соответствовал общественному запросу на патриархального лидера. Он выступал отцом нации — жестким, но справедливым
Ситуация в СССР была чем-то похожа. После 1917 года, когда все слои общества перемешались, была практически уничтожена интеллигенция, из жизни людей ушла церковь, были подорваны все основные устои, появилась идея, которая стала активно повышать самооценку и давать веру в будущее: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем». Идея величия, безусловно, являлась сплачивающим материалом. И весь пафос заключался в том, что нигде на свете нет такой замечательной жизни, как у нас. Свою роль конечно же сыграл и эффект железного занавеса. Никто не знал, как там. А те, кто имел представление, либо были загнаны в лагерь, либо успели уехать на «философском пароходе».
«Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасённый Ленинград.
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют —
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут».
Анна Ахматова
— Почему в тот период люди не могли связать трагедию репрессий с фигурой Сталина?
— Образ Сталина соответствовал общественному запросу на патриархального лидера. Он выступал отцом нации — жестким, но справедливым. А мысль о том, что Сталин был виновен в репрессиях, не могла возникнуть в общественном сознании. Сталин играл роль непогрешимого вождя. И большое количество сил было брошено на то, чтобы создать этот образ. Весь репрессивный аппарат был направлен на то, чтобы показать, что кругом враги и мы как раз избавляемся от них. Вся система культуры работала на Сталина: радио, газеты, кинематограф, литература, театр, массовые праздники.
— Почему Сталин продолжает оставаться популярным политиком в России?
— Сталин был и остается человеком, с которым у многих людей старшего поколения ассоциируется величие страны и победа в Великой Отечественной войне. Если Наполеона играла свита, то Сталина играли различные исторические события, которые всегда подавались как результат его грамотной и мудрой политики. У политического лидера, как правило, есть достижения, которые можно назвать его безоговорочной победой или одним из главных достижений. В случае со Сталиным — победа в войне. Сейчас Сталин преподносится как человек, благодаря которому была выиграна Великая Отечественная война. Война, в свою очередь, выступает сакральным событием, которое пытаются не трогать, не переосмыслять. Не говорят о том, что были нечеловеческие потери, что их можно было избежать, что было допущено огромное количество ошибок.
— Была ли действенной попытка развенчать культ Сталина для преодоления общественной травмы?
— Сразу после смерти Сталина аппарат понимал, что дальше гайки уже нельзя закручивать, что личности, сопоставимой с ним, нет. Поэтому здесь волей-неволей надо было потихоньку эти гайки раскручивать. Хорошо, что были люди, которые к этому пришли. Тогда главная катастрофа и трагедия заключалась в том, что у руля государства стояли малообразованные люди, которые книжек-то не читали. Уровень дремучести был ужасающим. Поэтому трудно судить с высоты пройденных лет. Опять же подобного опыта ни у кого не было: страна столько раз оказалась травмированной за непродолжительный отрезок времени, что похожий случай в XX веке найти трудно.
В государстве, в котором еще не так давно было крепостное право, население не может мыслить свободно
— Но XX век знает истории таких диктаторов, как Франко, Салазар, Броз Тито, Чаушеску.
— Сравнивать СССР с политическим опытом других стран просто невозможно. Разница заключается в том, сколько поколений людей жили в покореженной стране. Одно дело, если это распространяется на одно поколение. Но у нас их все-таки было три. И чтобы выбить эту историческую память, должно пройти много времени. Казалось бы, уже прошло 20 лет с распада Советского Союза, выросло поколение, которое родилось в Российской Федерации, но оно продолжает воспроизводить те штампы, которые были заложены еще в их родителей.
— Как вы думаете, этот исторический опыт чему-то научил нацию?
— Скорее искалечил. Я не вижу, чтобы мы извлекли полезный опыт. Если бы мы это сделали, у нас была бы совершенно другая государственная политика. Но нельзя все списывать на Сталина. Сталинский опыт был воспринят не просто так. В государстве, в котором еще не так давно, до 1861 года, было крепостное право, население не может мыслить свободно. К свободе тоже надо привыкнуть. Поэтому запрос на авторитарного руководителя-лидера был. И он до сих пор сохраняется. У нас пока не укоренилось в голове, что демократический политический режим предполагает конкурентную смену власти и что когда власть меняется, это не синонимично нестабильности, что прозрачные и честные выборы — это нормально. А у нас каждый раз встает экзистенциальный вопрос: кто станет следующим президентом, если не он? Наше наследие тяжелой ношей лежит на нас.
— Почему в Германии была возможна «философия после Освенцима»: Теодор Адорно, Ханна Арендт, Карл Ясперс (который писал, что покаяние возвращает чистый воздух и новые поколения немцев могут вернуть себе чувство утраченного национального достоинства), а у нас такой философии нет?
— Для того чтобы Ясперсу это можно было громко сказать, должна была быть государственная воля. Это была государственная политика Германии. В Германии после победы союзных сил произошло осмысление и покаяние в национальных масштабах. Было признано, что произошла всемирная историческая трагедия. Чтобы не повторить подобного, необходимо было очень мощное противоядие. И это противоядие должно исходить от государства. У немцев есть прививка от нацизма. А у нас этого нет. И несмотря на то, что наши собственноручные жертвы сопоставимы — я сейчас не говорю о потерях в войне, — у нас почему-то совершенно не выводится на уровень государственной политики, на уровень общественного сознания идея толерантности, невозможности допущения повторных ошибок. Сходите в наш Музей ГУЛАГа. Я не знаю, сколько метров занимает эта комнатка. Ключевое слово этого музея — энтузиазм тех людей, которые сами его создавали, которые продолжают участвовать в экспедициях и собирать документы. Все это похоже на большой квартирный музей, но никак не на музей в той стране, в которой были принесены миллионные жертвы. У нас эти страницы истории не стали теми, про которые можно открыто и громко говорить, чтобы про них помнить. Ведь если этого не помнить, то трагедия может повториться.
Если это развенчание начнется сейчас, тогда получится, что в истории нет ни одного события за весь XX век, по поводу которого мы могли бы сказать, что мы великая страна. Все причины для гордости у нас находятся в прошлом. И они все, мягко говоря, сомнительные. В настоящем мы не видим ничего геройского, никаких маяков или образцов для подражания. Представления о будущем тоже предельно размыты. Мы пытаемся опереться на прошлое. Но его нужно было для начала оценить и понять. Не для самобичевания, а для того, чтобы идти вперед. Стране необходим адекватный исторический аудит, а мы идем вперед с головой, повернутой назад. И этот обман продолжается. Но он не закончится ничем хорошим: нельзя строить будущее на обмане, тем более, когда он происходит на территории многомиллионной страны.
