— Я перед интервью провела небольшой опрос в фейсбуке: спросила людей, с чем у них ассоциируется слово «общественный». На первом месте — это абсолютный лидер — слово «туалет». Далее идут «Общественная палата» и «общественные нагрузки». Что вы собираетесь делать с таким ассоциативным багажом? Это надо как-то преодолевать?
— Да нет, не надо. Это интересная тема для психологического исследования. Здесь соединение советского и постсоветского. Странно, что общественного мнения как бы не существует. Так же как и общественных взглядов, общественных движений. Нет ведь ассоциаций с этим?
— Нет, все сразу называют туалет. Как думаете, почему?
— Это, наверное, те, кто постарше, туалет вспоминают. Их же всегда в стране не хватало, туалетов, всегда была проблема их найти. Я помню, как мы метались по Киеву и искали общественный туалет полтора часа, пока не забежали в республиканскую библиотеку. Записались быстро временными читателями, по запаху обнаружили туалет, сделали свои дела, вышли, и на выходе совершенно потрясенная дежурная у нас спросила: «А что такое? Почему так быстро?» Приятель мой сказал: «Да что-то с выбором книг слабовато».
— Вас эта ассоциация, я смотрю, не пугает.
— Да нет, у меня такое ощущение, что название на телевидении никогда большой роли не играет. Если вы видели эту передачу, то видели. «Вторая жена», «Любовь и кровь», «Кровь и любовь», «Смерть не водица» — уже этими словами не зацепить. Тебя может зацепить само содержание, какой-то кадр, или кто-то тебе перескажет, что видел что-то интересное. Мне еще кажется, что со словом «общественный» какие-то тоскливые ассоциации. Но меня это не пугает.
Я спросил у своего студента с 97 баллами по ЕГЭ: «Слушай, ну как же так можно написать: «ПрАшу зачислить меня на факультет журналистики»?
— На общественном телевидении будут как-то особенно следить за речью журналистов?
— Теми ребятишками, которых мы набирали в качестве информационных ведущих и модераторов (я не очень люблю это слово), я доволен: они все хорошо говорят по-русски, грамотно, абсолютно не интернетовски, не олбанский язык.
— Что бы вы сейчас назвали главной бедой языка СМИ?
— То, что он исчезает. Меня вообще несколько пугает современная речь, и мне кажется, что тут очень сильно влияние интернета. Для меня интернет — это база информации. А для многих он превращается в жизнь. Я иногда залезаю в блоги — посмотреть, почитать. И мне это знаете что напоминает? В театре есть такой прием: когда на сцене надо создать гул голосов, все актеры начинают говорить одну фразу: «О чем говорить, когда говорить-то нечего? О чем говорить, когда говорить-то нечего?» Возникает ощущение ну прямо седьмого партийного съезда. И когда я погружаюсь в интернет-разговоры, у меня часто возникает этот вопрос: «О чем говорить, когда говорить-то нечего?» Во-первых, колоссальная волна злобы идет. И она все больше и больше формируется против интеллигенции, против тех, кто высказывает свою точку зрения. И колоссальнейшая нетерпимость. А мы и так общество нетерпимое. И порой дискуссии проходят по принципу: «А я ему раз — и в глаз! А потом мордой хрясь — и в грязь!» А второе, что потрясает… Знаете, я всегда считал себя малограмотным человеком — так сложилось. Да я просто автор учебников русского языка по сравнению с теми, кто сейчас говорит и пишет!
— Какие ошибки особенно раздражают?
— Да просто отсутствие грамотности. Я спросил у своего студента с 97 баллами по ЕГЭ: «Слушай, ну как же так можно написать: «ПрАшу зачислить меня на факультет журналистики»? Меня удивил ответ: «А что волноваться, все равно поправит программа». Но не только в этом дело. Идет сейчас такое выхолащивание языка. От серьезных слов, от сложных оборотов. Конечно, тут еще влияет то, что исчезло понятие письма, обычного письма, которое отправляют по почте. Я вижу, как студенты целыми днями сидят в своих гаджетах, с кем-то говорят, переписываются, что-то печатают. И я их даже однажды попросил написать курсовую работу: о чем они говорили весь день, что обсуждали. Они потом пришли ко мне и говорят: «Мы не можем ничего написать, мы 90% времени говорили ни о чем». Понимаете? О чем говорить, когда говорить-то нечего? А это создает иллюзию общения. Язык исчезает, он сводится к какой-то посудной функции.
Ненавижу некоторые словосочетания. Например, «в это тяжелое время…» или «в лихие 90-е…»
— Вы имеете в виду, что беда не только в неграмотности, в недостатке образования, а проблема шире? Язык превращается в пустоту?
— Да, совершенно верно. Мы им не умеем пользоваться. Был такой рассказ у Катаева. Там на один из заводов назначили нового директора, интеллигентного. И он решил навести порядок и искоренить мат. Проходит неделя — и производство останавливается. Инженеры не понимают рабочих, рабочие не понимают инженеров. Что делать? Собрались и решили: восстановить мат как средство передачи технической информации. Это смешная байка, но это так, и это не только к мату, конечно, относится.
— То есть вы считаете, не надо было принимать закон о запрете мата?
— Нет, тем более что он не поможет вообще. Я как-то попал на завод. Я мат знал, конечно, но считал, что при женщинах выражаться неприлично. Через полмесяца меня вызывает начальник цеха и говорит: «Ты что мне коллектив портишь, ты что разлагаешь людей? Это что за «извините, пожалуйста, извините, пожалуйста, будьте добры»? Е... твою мать — и народ к тебе потянется, и тебя поймут!» Наверное, он был прав.
— Неожиданный, но, может, и вполне логичный переход от мата к нашему основному вопросу: какие слова и выражения вы бы сейчас назвали ключевыми, самыми важными для страны, для общества?
— Наверное, слово «думать». И словосочетание «сам думать».
— Не смущает вас в связи с этим, что «думать» — однокоренное с «Думой»?
— Ой, нет. Я, когда произношу этот глагол, про Думу вообще не вспоминаю. Дума — это другое слово.
— Антислова для вас существуют?
— Ненавижу некоторые словосочетания. Например, «в это тяжелое время…» или «в лихие 90-е…» Просто не перевариваю этот набор штампов. Всегда интересно наблюдать при этом за человеком. Смотришь на лицо того, кто говорит про «лихие 90-е», и думаешь: «Ё-моё, ты и стал-то вроде каким-то человеком, набрал денег, выстроил себе сказочную дачу. Так что ты эти 90-е поливаешь?» Или этот оборот «в это тяжелое время». Смотришь на говорящего и понимаешь, что время и правда тяжелое: щеки уже из воротника вылезли давно, брюки тоже не сходятся, и загар не прилипает уже. Ненавижу эти слова.
Все должно оставаться: и канцеляризмы, и мат. В этом и есть прелесть языка
— За штампы штрафовать будете? На радиостанции «Сити ФМ» я работала под руководством Александра Герасимова, который руководит на ОТВ информационным вещанием, он там штрафовал.
— Правильно делал. Но вообще не знаю, за какие именно бы штрафовал. Тут все зависит от контекста. Можно вообще сделать репортаж из одних штампованных слов, это даже интересно. Вот мне всегда жалко, что наши журналисты перестали быть изобретателями. Хочется чего-то изобретательного. Нужно уметь пользоваться словами! Но сегодня это как тончайший скальпель, который дали в руки дикарю. А он умеет только кремневым ножом.
— Как вы считаете, журналист должен владеть языком Эзопа? На ОТВ понадобится?
— Конечно, должен! Эзопов язык, второе звучание — это очень важно. Хороший ведущий, он вам прочитает текст и так посмотрит, что все станет ясно. Возьмите Осокина. Я на него обожаю смотреть. Можно выключить звук — и я пойму, что он хочет сказать. Эзопов язык — это составляющая часть журналистского мастерства. Мне кажется, что журналистика похожа на слалом. Нужно быстро двигаться, обходить препятствия. Нужно уметь пройти, ничего не задев. Вот в молодежной редакции ЦТ, где я вырос, это умели делать.
— Какие слова и выражения вы бы изъяли из русского языка, если бы была такая возможность?
— Ни одного. Все должно оставаться: и канцеляризмы, и мат. В этом и есть прелесть языка!
— Вы же сами сказали, что очень не любите иностранные слова типа «модератор».
— Их просто очень много. Когда я вижу некоторые названия, я недоумеваю: «Почему Кунцево-плаза»? Почему? Бред сивой кобылы. Выйдите на улицу и спросите: 90 процентов проходящих не скажут вам, что такое «плаза». Они думают, что это от словосочетания «плазменный телевизор». Но это уже не язык. Это шелуха, которая, я надеюсь, отвалится. А так в языке должно все остаться. Это все равно что спросить: «Слушай, а что в человеке лишнее?» Говорят, аппендикс. Стали вырезать в Америке, выяснилось, что дети стали больше болеть. Так что неясно, какими будут последствия, если что-то удалить.