Стараниями историков-антропологов термин «менталитет», «ментальность» застолбил за собой весьма почетное место в исторической науке и, более того, вышел далеко за ее пределы, став одним из популярных в современной зарубежной и российской публицистике. Сегодня он в ходу у многих российских политиков. Между тем, по сути, это всего лишь относительно научный перевод выражений типа «загадочная русская душа», «вечная английская чопорность», «немецкий педантизм». Нагромождение сущностей, которые вроде бы понятны, но определить их точно никто не может. Ни в российском обществе, ни в мировой науке до сих пор нет ясности, что же такое нация и ее менталитет, а также существует ли он вообще.
Пару лет назад один немецкий профессор прервал своего российского студента, восхищавшегося тем, как Германия мужественно, искренне и успешно избавилась от наследия нацизма.
«Спасибо, но не стоит преувеличивать, молодой человек. Последние пятьдесят лет мы все время процветаем, но что будет, если наша экономика вдруг забуксует или, скажем, эмигрантов станет слишком много? Такие вещи, как нацизм, из менталитета никуда не деваются», — предостерег он от слишком радужных выводов.
Слово «ментальность» трудно «перевести» однозначно. Это и «умонастроение», и «мыслительные установки», и «коллективные представления», и «склад ума», и «общая духовная настроенность».
В начале XX века из этнологии оно перекочевало в более широкие области гуманитарного знания. Еще тогда писатель Марсель Пруст уловил его очевидную неопределенность. В романе «У Германтов» один из персонажей замечает, что, говоря о ментальности, «никто не знает, что этим желают сказать». На что его собеседник отвечает, что «есть такие новые слова, которые пускают в оборот, но они не прививаются». В этом герой Пруста ошибся: слово привилось.
Исторические альтернативы
Примерно до 70-х годов прошлого века, а у нас — до официальной кончины советской идеологической схемы, доминировало представление о том, что та или иная этническая идентичность изначально присуща людям, что это некоторым образом антропологический признак, как форма носа или цвет кожи. Соответственно и менталитет тоже, и никуда от него не деться.
Но тут-то и возникает проблема. Ведь это иллюзия, что на исторической сцене всегда пребывали знакомые нам народы, и француз XVIII века отличается от своего соплеменника начала XXI, по сути, только «костюмом» да «декорациями». Однако еще три столетия назад он если и вспоминал о том, что француз, то отнюдь не в первую очередь: сначала житель родной деревни, потом выходец из любимой Гаскони или Прованса, а главное, подданный своего короля. Что и говорить, если встретившиеся на Генеральных штатах 1789 года депутаты из разных концов Французского королевства не всегда понимали друг друга.
Зажженное как раз Генеральными штатами пламя Великой французской революции коренным образом изменило ситуацию, поглотив все многовековые представления об идентичностях и оставив только одну — национальную. Когда революции приучили народы считать себя самих источником власти на собственной земле, тогда принадлежность к тому или другому народу стала для человека определяющей, а ученые занялись плетением непрерывной ткани национальных историй, в которой современные французы оказались прямыми потомками древних галлов, немцы — германцев Тацита, итальянцы — лично Ромула и Цезаря, евреи — Авраама и Исаака, русские — Рюрика и Вещего Олега. Концепция менталитета, особого национального характера, была здесь как нельзя кстати, ведь благодаря ей так легко воссоединить все многочисленные разорванные фрагменты собственной истории и современности.
Между тем довольно просто вообразить себе ситуацию, при которой, скажем, верх одержало бы контрреволюционное восстание в Вандее и часть Франции вернулась бы под власть Бурбонов; южная, преимущественно католическая, часть Германии, как это до середины XIX века, попала бы под власть католической Австрии, а не протестантской Пруссии; а российской монархии в начале XX века удалось бы довести до конца проект «общерусской» нации с белорусами и украинцами в одном составе. Рассуждали бы мы тогда о французском национальном характере? Считали бы тевтонских рыцарей своими общими предками и баварцы, и пруссаки? Оказались бы на политической карте мира страны под названием Украина и Белоруссия?
Усмешка науки
Все эти вопросы задает себе самое, пожалуй, модное направление в современной антропологии — этнический конструктивизм. Такие ученые, как Бурдье, Геллнер, Хобсбаум и Андерсон, под конец XX века пришли к выводу, что этническое самосознание на самом деле искусственно конструируется в виде некой интеллектуальной доктрины писателями, учеными и политиками и затем транслируется широким массам. Конструктивисты считают, что этническое самосознание и этническая идентичность — это всегда результат целенаправленных усилий. Определенные нестыковки оставляют широчайшее поле для дискуссии: не вполне ясно, к примеру, чьим интеллектуальным конструктом является идентичность хуту и тутси (впрочем, здесь на историческом горизонте сразу же возникает фигура европейского колонизатора, кроившего мир в соответствии со своими представлениями о нем).
То есть нации не предопределены, они — продукт конкретно-исторических условий и обстоятельств. Поиск корней и своего особого менталитета нужен, чтобы получить «историческую индульгенцию», дающую право на государственность в современном мире.
Саркастичная усмешка науки: антрополог Люсьен Леви-Брюль ввел термин «менталитет», характеризуя особенности поведения, мышления и мировоззрения первобытных племен, а более поздние исследователи перенесли его на современные высокоразвитые народы. Коренная проблема концепции менталитета в том, что она подспудно предполагает, будут народы всегда (или очень-очень давно) существовали и будут существовать в их сегодняшнем по большому счету неизменном виде. Объясняя происходящее здесь и сейчас менталитетом народа, философы и публицисты, возможно, не в прошлом ищут ответы на вопросы настоящего, а, наоборот, именно прошлому навязывают собственные схемы, почерпнутые из дня сегодняшнего. И история им нужна лишь для подкрепления авторитетности собственных суждений.
Этнические предприниматели
Но чем тогда объяснить неизменность некоторых основ российской жизни, которая в свое время бросилась в глаза маркизу де Кюстину и никуда не делась, если оглядеться вокруг, и по сей день? Неужели мы то самое исключение, которое, возможно, и подтверждает правило, но нам от этого не легче, ведь тяга к «твердой руке», чиновничий произвол, пропасть между «двумя Россиями» — все это в нашей крови? Все-таки русский менталитет? Без него никуда?
Сегодня почти все ученые согласны с тем, что этническое самосознание — это некий механизм соотнесения индивида с этнической группой. В частности, система так называемых этнических стереотипов — своеобразный идентификатор «свой–чужой». Строго говоря, это и есть то, что иногда называют менталитетом: «Мы, русские, недисциплинированы, но можем мобилизоваться и свернуть горы», а «Они, немцы, склонны к идеальному порядку и мастера по изготовлению точных механизмов». Стереотипы анализируются этнопсихологами и этносоциологами в ходе дорогущих исследований, но в самой доступной форме их выражают «национальные» анекдоты: «Попали немец, русский и американец на необитаемый остров»
Где-то здесь, на пересечении тонких связей между «я» и «мы», «мы» и «они», и находится то, что называют национальным характером. Едва ли это то, что легко прощупывается даже самым глубинным социологическим исследованием: советский социолог и психолог Игорь Кон еще в 1970 году написал, что национальный характер — это и миф, и реальность. Вместе с системой ценностей, темпераментом, нормами, транслируемыми внутри группы из поколения в поколение, это эфемерное нечто и образует этническую идентичность.
В определенных условиях эта этническая идентичность вдруг выпрыгивает на верхние строчки политического «хит-парада», а люди, которые заинтересованы в мобилизации группы, начинают снова и снова напоминать ей об этнической идентичности — их иногда называют «этническими предпринимателями». Как правило, именно они достают из исторической кладовой термин «менталитет». Этническая мобилизация, к которой ведут разговоры об исключительном менталитете и прочем особом пути — это нечто противоположное мирному развитию гражданской общности. Если учесть, как долго эти разговоры звучат в России, можно считать, что тревожные звоночки, требующие срочно задуматься о судьбе нашего большого и, как считается, общего для десятков этнических групп государства, давно слились в сплошную трель.
Когда-то менталитет изобрели, чтобы доказать права наций на самоопределение, теперь в России к нему слишком часто прибегают, доказывая, что ее будущее, причем вполне определенного свойства, заведомо — историей, культурой, «кровью» — предопределено.
В заложниках у менталитета
Формирует ли история национальный характер
Наверх