Каждое поколение реформаторов неизменно апеллирует к петровскому авторитету, черпая в нем и вдохновение, и силу, и доказательство полезности коренных перемен. Противники — опять же в обращении к петровским урокам «взнуздания» страны — ищут свидетельство ненужности и даже вредности подобных перестроек, разрушающих основы жизни и «национального духа». Спор бесконечен. Он постоянно будоражит общество, превращая Петра в современника всяких преобразований.
Но насколько подобные споры имеют отношение к реальному Петру и его реальному времени? В действительности с Петром произошло то, что всегда случается с личностями подобного масштаба. Личностями-символами. Личностями-маркерами. В массовом историческом сознании функционирует не «первообраз» Петра, а вполне самостоятельные образы, густо обросшие стереотипами. Каждый из этих образов выполняет свою определенную роль. Среди них заглавная — Петр-преобразователь, творец новой России. Есть еще образы-стереотипы Петра-тирана, Петра-триумфатора, Петра-варвара, Петра-революционера, Петра-антихриста и т.д. Несомненно, в их возникновение свой вклад внесли профессиональные историки. Но в еще большей степени — литераторы, публицисты, художники, режиссеры. Таковы «законы жанра» массового сознания, замешенные на эмоциях и соотнесенные с ценностями, призванными в конечном счете ответить на простой вопрос — плох или хорош для прошлого, настоящего и/или будущего России Петр?
При этом общественное сознание, обращаясь к истории, не особенно озадачивается проблемами научного порядка. Это не его стихия. Творцов массовых представлений больше волнует настоящее. Чаще всего — власть. История здесь скорее иллюстрация к той или иной идее, которую пытаются внедрить в головы современников. «Первообраз» Петра в этом случае столь же сходен с последующими образами, как мишки со знаменитой картины Шишкина с мишками на фантиках краснооктябрьских конфет. Вроде бы узнаваемо, но не то. Зато сладко!
Два образа
В итоге все множество образов Петра можно свести к двум — Петр в исторической науке и в массовом общественном сознании. Подобное деление не новость: в 1872 году, в 200-летие рождения Петра, именно так взглянул на проблему историк Константин Бестужев-Рюмин. Но на нее можно взглянуть и по-другому: как исторические знания о Петре влияли на стереотипы массового сознания; какое влияние в свою очередь оказывало общественное сознание на историков?
Традиция воспринимать Петра творцом новой России возникла еще при жизни первого императора — он сам и его окружение выступили ее создателями. Причем с радикальным разрывом и даже отрицанием прошлого. В качестве подтверждения историки обыкновенно цитируют речь канцлера Головкина при преподнесении Петру императорского титула: «Единыя вашими неусыпными трудами мы из тьмы невежества из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены». Здесь царь превращался уже не просто в героя — в подлинного бога, творящего из ничего все. Отсюда — восторженное восприятие царя, подхваченное ближайшими современниками. Ярый поклонник царя — Михаил Ломоносов, само явление которого прямое следствие петровских реформ. Это он писал о Петре: «Он Бог, он Бог твой был, Россия!»
Но тогда же возникло и резко негативное отношение к Петру. Все содеянное им трактовалось сторонниками старины как надругательство над национальным достоинством, как попрание, распятие веры.
Очень скоро время породило новых критиков реформатора. Приговор их был не менее суров, однако истоки неприятия были совсем другие. Они явились результатом приобщения русских интеллектуалов к европейской культуре с ее свободами и правами, отягченные аристократическими воздыханиями о прежней значимости происхождения. «Петр был гениален, полон энергии, стремился к улучшению, но у него не хватало воспитания сдерживать свои порывы. Полный насилия, деспотизма, он обращался со всеми как с рабами, — писала знаменитая сподручница Екатерины II княгиня Дашкова. — Считать Петра за творца России было бы самым грубым заблуждением, его творение не более как мнимое». Другие апологеты российского Просвещения были, впрочем, не столь категоричны. Признавая гений Петра, они осуждали его за слепое подражание.
Разум разошелся с моралью
К исторической науке все эти оценки имели косвенное отношение. Хотя бы потому, что таковая только зарождалась. Первые труды по российской истории почти не касались эпохи преобразований. Старательно копились факты и короткие рассказы — анекдоты о Петре Великом, которые обрамлялись панегирической рамкой — для воспитания верноподданных. Однако уже тогда проскальзывали догадки историков, основанные на знании источников. Академик Миллер предрекал: «История должна справедливо заметить, сколь многое уже было приготовлено отцом и братом Петра Великого».
Карамзин начал с восхваления Петра: «Россия без Петра не могла бы прославиться». Но уже в своей «Записке о Древней и новой России» он усомнился: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. Виною Петр». Что перед нами? Эволюция взглядов? Скорее иное — проявление разных ипостасей самого Карамзина. Не случайно историк Сергей Платонов заметил, что Карамзин был «ученый по критическим приемам, художник по натуре и моралист по мировоззрению». Как ученый, он сполна воздавал содеянному Петром, как моралист, осудил его за утрату «национального» ради «общечеловеческого» (точнее, европейского). Разум разошелся с моралью. Но вот что важно — выступая в роли историка, Карамзин все же оставался больше писателем. Он укоренил традицию нравственной оценки содеянного Петром, и такой подход стал неотъемлемой частью общественной оценки реформатора.
Гегель и славянофилы
Во второй трети XIX века философия Гегеля завладела умами русских интеллектуалов. Деление немецким философом народов на «исторические» и «неисторические» было спроецировано на русскую историю. Допетровская Русь была причислена к творениям последних, а значит, признана неспособной к развитию. Но явился Петр и приобщил Россию к европейской цивилизации, а русских — к «историческим», т.е. способным на прогресс, народам. Это уже было не прежнее эмоциональное восхваление реформатора. Речь шла об определенным образом сформулированных закономерностях развития «национального духа». Петр остался все тем же гением и творцом, созданным официозом века Просвещения. Однако теперь его возводила на пьедестал сама наука.
Гегелевская формула устраивала далеко не всех. Не менее увлеченные, чем западники, немецкой философией, славянофилы не смогли примириться с вычеркиванием славян из списка «исторических народов». Гегель был оспорен и исправлен. Славяне были признаны столь же «историческими», как и немцы. Только со своим путем и своей отличной, но вовсе не застойной культурой. Наиболее полно эта самобытная культура выразилась в эпоху московского царства. Петр разрушил гармонию. Он насадил в русскую почву чуждые ей семена западноевропейской цивилизации. «Государство совершает переворот, — сетовал Константин Аксаков, — разрывает союз с землею и подчиняет ее себе». В рассуждениях славянофилов петровская реформа потеряла определение «национальная», да и сам нимб героя лишился прежнего блеска.
Человек своей эпохи
Спор славянофилов и западников не был спором профессиональных историков. Но на историческую науку он повлиял, задав параметры и направление последующих изысканий. Исследовательский интерес постепенно сфокусировался на времени, предшествующем Петру. Изучение XVII столетия должно было проверить правильность всех прежних построений. Вот тут-то и выявилась односторонность публицистического запала и западников, и славянофилов. Сергей Соловьев впервые соединил воедино век XVII с веком XVIII. Оказалось, что между ними не было непреодолимой пропасти. По Соловьеву, XVII век не только привнес в сознание современников необходимость и неотвратимость реформ, но и во многом предопределил векторы и методы преобразований. Так обосновывался важный тезис государственников об «органическом ходе русской истории».
Ныне эти положения кажутся очевидными. Но тогда это было подлинным открытием. Соловьевский Петр получался не Богом и не Антихристом, а человеком своей эпохи со свойственными ей пороками и заблуждениями. Однако он сумел уловить вызовы времени и дать на них свои ответы. После соловьевских томов «Истории России» стало уже невозможным безоглядно петь хвалу или возносить хулу реформатору. Великий историк поднял планку критичности. Но историческая наука не всемогуща. Ее возможности воздействовать на массовое сознание ограничены. Разумеется, серьезные публицисты считались с трудами историков. Однако стереотипы не были разрушены. Наука шла своим путем, расколотое историософскими концептами общественное сознание — своим.
Попытка проследить связь между петровскими реформами и предшествующими им событиями породила новые сложности. Так, Павел Милюков подчеркнул хаотичность и незрелость петровского реформирования. Другой же крупный историк — Николай Павлов-Сильванский не согласился с этими выводами. Он обратился к изучению проектов преобразований современников царя и нашел в них осознанности и продуманности больше, чем казалось прежде. Петр I Василия Ключевского еще более противоречив. Проницательный взгляд историка не упускал ни одной сомнительной детали в образе царя. И все же он был уверен, что «никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен русским народом под руководством Петра».
«Большевик на троне»
Советский период стал новой вехой в осмыслении Петра и его времени. Как в науке, так и в области общественного сознания. Произошло это не вдруг и не сразу. Петровское время объявлялось то дворянской революцией, то торжеством торгового капитала в «шапке Мономаха», а сам Петр превращался в «коммивояжера» торгового капитала и даже в «первого большевика». В ходе борьбы с «проклятым наследием царизма» образ Петра также понес чувствительные потери — снесены были почти все его памятники, включая памятник Петру-мастеровому перед Арсеналом, поставленный в 1914 году на средства рабочих. Покушались на «Медного всадника», но он устоял: спасло «революционное прошлое» — «стояние» декабристов вокруг памятника.
С упрочением советского строя и «торжеством» единого методологического подхода в общественных науках прежнее разнообразие сменилось монохромным ландшафтом. Заметно отретушированный Петр сохранил статус выдающегося правителя, но правителя, построившего самодержавно-крепостническую, дворянскую империю. Осуждался «космополитизм» Петра, эксплуатация народа (впрочем, это оправдывалось преодолением отсталости и петровским трудолюбием). Столь же монохромным стало и массовое историческое сознание, питавшееся в основном «разрешенными» стереотипами. Однако было бы несправедливо игнорировать достижения советских историков. И хотя «золотой век» русского дворянства не пользовался среди них популярностью из-за идеологических ограничений, достоянием науки стали фундаментальные исследования биографии монарха. Пожалуй, именно биография как жанр исторического исследования подготовила прорыв в изучении XVIII века, который ныне переживает современная наука. Но еще большее значение имели новые исследовательские стратегии, получившие распространение с утратой марксистской теорией прежней монополии на истину.
Преодолеть Петра
В эпоху перестройки и первые годы постсоветского периода историкам трудно было преодолеть соблазн аналогий и сравнений. Да и творили они не в безвоздушном пространстве, а в обстановке острой полемики и редкой возможности повлиять на общественное мнение. Однако вместо того чтобы привнести в публицистический жанр зерно научности, получилось ровно обратное — иные исследования в запале споров сами стали похожи на публицистические трактаты. Петр в них представлен отцом не отечества, а командно-административной системы; он не ускорил, а затормозил развитие страны, бросив ее в объятия всеобщей несвободы — крепостничества и абсолютизма.
Можно по-разному относиться к подобным утверждениям. Но они, безусловно, побудили историков задуматься над альтернативами развития: насколько реальны были иные пути обновления страны без крепостничества и самодержавия? И были ли они? В зависимости от ответа на этот вопрос становятся уместными (или неуместными) все обвинения, обрушившиеся на Петра.
Образ Петра удивляет своей способностью активизировать те или иные «тексты», до того лишь дремавшие в анналах истории. И это не случайно — слишком значимое место занимает петровская эпоха в национальном самосознании. Ныне мы в очередной раз переживаем «ренессанс» петровского образа с акцентом на масштабное осознание преподанных им уроков. Вновь всех волнует «проклятый вопрос», некогда заданный реформатором своим потомкам: до какой степени можно изменяться? Или иначе: как войти в мировое сообщество, сохранив при этом свою идентичность? Возможно, с учетом опыта всех пережитых потрясений и реформ пришло время преодолеть Петра. Не в смысле его отрицания, а в смысле превращения заданного им вопроса в утверждение — надо меняться, не боясь меняться. Ведь следует признать, что наш страх перед переменами — от потаенного неверия (с петровских времен) в собственную культуру, ее способности к самосохранению, самоограничению и саморазвитию. Возможно, это приведет к тому, что многие образы Петра утратят свою актуальность и станут лишь объектами исторических исследований, а сама история, освободившись от давления стереотипов, приблизится к разгадке «первообраза» — реального Петра, живущего в реальном времени.