Либерал на обочине

Многие годы медленно, но неуклонно Павел Милюков поднимался вверх на политический олимп. Блестящий студент Московского университета, любимый ученик Василия Ключевского, сам благодаря своим «Очеркам по истории русской культуры» вошедший в когорту лучших отечественных историков, затем организатор и лидер крупнейшей в стране либерально-оппозиционной Конституционно-демократической партии (кадеты), спустя несколько лет признанный вождь всей думской оппозиции, наконец, после Февральской революции — идейный вдохновитель Временного правительства, в котором получил пост министра иностранных дел. Казалось бы, вот момент истины не только лично для Милюкова, но и для всего воплощенного в его профессорской фигуре российского либерализма. Однако не прошло и двух месяцев, как он вынужден был бесславно распрощаться с должностью, чтобы никогда уже не вернуться на прежние позиции, а либеральная идеология на долгие семьдесят лет была проклята и забыта.

Как получилось, что человек, который, даже по признанию идейно не близкого ему националиста Василия Шульгина, был «на голову выше других и умом, и характером», не сумел удержать власть, буквально упавшую ему в руки? Неужели прав Сергей Витте, который в противоположность лестной характеристике Шульгина назвал Милюкова «свихнувшимся буржуазным революционером»?

Без компромиссов

Милюков действительно был плоть от плоти тогдашнего российского либерализма: выходец из небогатой дворянской семьи, посвятивший себя исторической науке и успевший несколько лет пожить за границей — вот, пожалуй, типичный набор российского интеллигента на заре XX века. Не хватало только опыта работы в земских учреждениях — тогдашних органах местного самоуправления, где на самом деле ковалась социальная база отечественного либерализма.

Накануне первой русской революции Милюков несколько месяцев путешествует по Америке, читает там лекции и возвращается на родину только в апреле 1905 года, спустя три месяца после Кровавого воскресенья. И с корабля сразу же отправляется на революционный «бал». Свою миссию Милюков называл «примиренческой», имея в виду необходимость объединить усилия сторонников традиционной умеренной программы, ограничивавшейся требованиями отмены цензуры, децентрализации власти и — в идеале — созыва представительного органа, и тех, кто мечтал ни много ни мало о демократической республике. «Примирение» закончилось созданием Конституционно-демократической партии, к которой впоследствии специально для малограмотного большинства населения прибавили второе название — Партия народной свободы.

Кто кроме Милюкова мог возглавить такую партию? Пожалуй, какой-нибудь известный земский деятель или успешный адвокат — вот две социально-профессиональные прослойки, порожденные реформами Александра II и составлявшие основу тогдашнего гражданского общества. Но как ученый-историк Милюков, казалось, обладал перед ними важными преимуществами — экспертным знанием прошлого России и дополнительным моральным авторитетом, подпитываемым почтением к университетской профессуре. Магия науки была как никогда сильна. И именно Милюкову было суждено личным примером продемонстрировать, что блестящий ученый далеко не всегда становится столь же блестящим политиком.

Между тем новая партия создавалась на фоне все более очевидного краха российской военной машины во время Русско-японской войны, поджогов поместий в деревнях и нарастающего стачечного движения в городах. В таких условиях кадеты вызвали повышенный интерес к себе со стороны либеральной части правящей элиты, отчаянно искавшей поддержки в обществе. Сначала Сергей Витте, позже Петр Столыпин предлагают кадетам войти в состав нового правительства. Однако оба главных тогдашних российских реформатора получают отказ. В одном случае Милюков объяснял свой отказ тем, что власть не пожелала пойти на расширение политических реформ и дарование полноценной конституции, в другом — кадеты потребовали создания не коалиционного, а однопартийного правительства. Сам Витте уверял, что двор был даже согласен предоставить соратникам Милюкова возможность создавать собственное правительство, однако Столыпин в последний момент отговорил государя.

Так или иначе Милюков, по-видимому, считал, что лимит на компромисс с правительством исчерпан. Ведь он и так пошел на то, что в программе партии вместо демократической республики звучала представительская монархия. И поэтому уже в двух первых Думах кадеты, сформировавшие крупнейшую фракцию, были явно не настроены на сотрудничество с исполнительной властью до тех пор, пока та не выполнит «законные требования» общественности по передаче Думе ряда властных функций. Но с этим правительство не торопилось, а, наоборот, дважды разгоняло неугодные по составу парламенты. И вот тут бескомпромиссность кадетов заканчивалась — они оба раза, возмущаясь «государственными переворотами», покорно возвращались в Таврический дворец, где заседала Дума. Позицию своих соратников Милюков объяснял тем, что работать в «системе» лучше, чем толкать страну к революции, не уточняя при этом, почему же в таком случае он не соглашается на довольно настойчивые предложения войти в состав правительства.

В борьбе со Столыпиным

Третья Дума отработала уже весь положенный срок. Собрана она была в соответствии со столыпинским избирательным законом, резко ограничившим возможности оппозиции пройти в состав палаты. Помимо собственно законодательных ограничений вовсю применялся и «административный ресурс». «Было более или менее известно, что вопрос о влиянии правительства на выборы сводился прежде всего к вопросу о правительственных субсидиях, — вспоминал Милюков. — И что это была за кампания! Все сколько-нибудь подозрительные по политике лица бесцеремонно устранялись от участия в выборах. Целые категории лиц лишались избирательных прав или возможности фактически участвовать в выборах. При выборах присутствовали земские начальники. Нежелательные выборы отменялись. Предвыборные собрания не допускались, и самые названия нежелательных партий запрещалось произносить, писать и печатать. Съезды избирателей делились по любым группам для составления искусственного большинства. Мелкие землевладельцы почти поголовно отсутствовали; зато по наряду от духовного начальства были мобилизованы священники, которые и явились господами положения».

В итоге Столыпин добился создания так называемого двойного большинства, когда по продвигаемым им либеральным законопроектам кадеты солидаризировались с проправительственными октябристами, а по так называемым национальным — с крайне правыми. При этом, например, аграрную реформу Столыпина кадеты критиковали неожиданно в чисто социалистическом духе, посчитав, что крепкий хозяин — угроза остальному крестьянскому миру. Милюков регулярно выступал в роли критика Столыпина, которого он оценивал крайне невысоко, но и сам периодически подвергался обструкциям большинства. «Высшей точкой этих скандалов, больших и маленьких, был прием, устроенный мне большинством Думы после моего возвращения с лекций в Америке, — писал он. — Очевидно, сам факт моей поездки рассматривался как какая-то измена родине, и демонстрация была подготовлена к моему первому по приезде выступлению на трибуне. Когда я приготовился говорить, члены большинства снялись со своих мест и вышли из зала заседания. Должен признать, что мое первое впечатление было жуткое».

«Глупость или измена?»

В 1912 году была избрана уже четвертая Дума. За семь лет, прошедших с окончания первой русской революции, бдительность при дворе Николая II была заметно утрачена. Теперь, когда страна, казалось, успокоилась, здесь и вовсе не видели особой необходимости вступать в переговоры с оппозицией. И первые месяцы мировой войны (названной тогда в России второй Отечественной), отмеченные патриотическим подъемом и повальным выражением верноподданнических чувств, только подтверждали это оптимистическое ощущение. Однако скоро выяснилось, что расчеты военного ведомства, предполагавшего, что война продлится всего несколько месяцев, не оправдались, первоначальные успехи сменились тяжелыми поражениями. Соответственно ухудшалась и политическая ситуация внутри страны.

Один из «проклятых вопросов» русской истории — несет ли либеральная оппозиция свою долю ответственности за катастрофу, постигшую Россию в 1917 году? Могли ли думцы сделать что-то, чтобы предотвратить революцию?

Именно в это время Милюков становится неформальным лидером оппозиционного Прогрессивного блока, состоявшего из кадетов и октябристов. Требования прогрессистов сводились к тому, чтобы создать ответственный перед парламентом кабинет министров и радикально пересмотреть принципы управления в духе правового государства. Логика оппозиции была проста: власть находится в параличе, «министерская чехарда» парализует управление, только покончив с ней, можно спасти Россию Но, как показал дальнейший ход событий, попытка радикально реформировать государственный курс во время тяжелой войны вела к обрушению самого государства.

Считается, что именно Милюков выступил в роли своеобразного буревестника революции, когда в ноябре 1916 года с думской трибуны выступил со своей знаменитой речью, обличающей окружение царя и лично императрицу Александру Федоровну. Каждое свое обвинение он заканчивал рефреном: «Что это — глупость или измена?» Речь имела оглушительный успех. «Если бы каким-нибудь чудом можно было вместить в этот белый зал Таврического дворца всю страну и Милюков повторил бы перед этим многомиллионным собранием свою речь, то рукоплескания, которыми его приветствовали бы, заглушили бы ураганный огонь ста пятидесяти парков снарядов», — писал Василий Шульгин.

Стараниями в том числе и Милюкова престиж верховной власти пал как никогда низко. Спустя несколько месяцев началась Февральская революция, приведшая к падению трехсотлетней монархии. Это стало развязкой начавшейся с отмены крепостного права полувековой борьбы образованной интеллигенции и самодержавия.

И в либеральной эмигрантской, и в советской историографии укоренилось мнение, что революция произошла вследствие того, что власть все время медлила с реформами. Между тем многие современные ученые убеждены, что к революции привели как раз процессы реформирования и модернизации, запущенные властями. Как всякая модернизация, российская охватывала общество неравномерно, порождая у самых разных его слоев чувство социального дискомфорта. В частности, русская интеллигенция чувствовала себя нереализованной из-за того, что всю свою историю она была устранена от принятия политических решений. Объективно даже во время первой мировой войны уровень жизни в России упал ниже, чем в Германии или во Франции, и накопленный груз недовольства по отношению к властям был слишком тяжел и вылился в итоге в полномасштабную революцию.

Последствия этой революции ее активные творцы просчитать не смогли. Тот же Милюков, громя с думской трибуны «немецкое лобби», не понимал, что в народе тем самым он порождает не патриотический подъем, а ощущение бессмысленности дальнейшей войны. Почувствовать все это на себе Милюкову предстояло сразу после Февральской революции, когда он встал во главе МИДа Временного правительства.

«Долой Милюкова!»

Любопытный факт: все знали, что Милюков — вдохновитель нового правительства, более того, чуть ли не составивший поименно весь список его членов. Однако лично возглавить кабинет признанный вождь оппозиции так и не решился. Сам он объяснял это нежеланием провоцировать своих многочисленных недругов, но в этом слышалась и неготовность взять на себя полную ответственность за происходящее — весьма показательная для политика, двенадцать лет руководившего крупнейшей в стране оппозиционной партией. И не случайно, возможно, он умолял брата отрекшегося Николая II великого князя Михаила Александровича оставить престол за собой, а впоследствии, уже после ухода из Временного правительства, «делал» русского Наполеона из генерала Корнилова. После отставки роль «серого кардинала» ему оказалась больше по душе.

«История проклянет вождей наших, так называемых пролетариев, но проклянет и нас, вызвавших бурю, — писал он всего через полгода после Февраля. — Спасение России в возвращении к монархии; все события последних месяцев показали, что народ не способен был воспринимать свободу, что масса населения, не участвовавшая в митингах и съездах, настроена монархически, что многие и многие, голосующие за республику, делают это из страха. Все это ясно, но признать мы это не можем. Признание есть крах всего дела и всей нашей жизни, крах всего мировоззрения. Признать не можем, противодействовать не можем, соединиться с правыми тоже не можем»

На министерском посту Милюков продержался меньше двух месяцев. Скоропостижная отставка объяснялась принципиальной позицией нового министра по поводу продолжения войны: он был полон решимости оставаться верным союзническим обязательствам, в то время как общество, особенно его низшие слои, проникались все большей неприязнью ко второй Отечественной. Когда-то молодой ученый Милюков поражал коллег необыкновенной широтой научных интересов, много позже в качестве опытного политика удивлял уже узостью взглядов и твердолобым отстаиванием догм.

18 апреля 1917 года Милюков отправляет союзникам ноту с уверениями, что Россия продолжит войну с Германией до победного конца, буквально через несколько часов о ее содержании становится известно левым партиям, через день по Петрограду прокатывается волна митингов под лозунгом «Долой Милюкова!». Еще спустя пару недель он вынужден был покинуть правительство.

Впоследствии, уже в эмиграции, он отмечал: «Массы принимали от революции то, что соответствовало их желаниям, но тотчас же противопоставляли железную стену пассивного сопротивления, как только начинали подозревать, что события клонятся не в сторону их интересов». Как историк Милюков всегда анализировал ситуацию куда тоньше и точнее, чем как практический политик. «Жизнь сложнее расчетов самых мудрых политиков, и она дала не то решение головоломной задачи, к которому стремились мы все», — писал он по поводу краха русского парламентаризма.