Помните фильм «Нечто» (The Thing) Джона Карпентера 1982 года? Инопланетное Нечто принимает форму уничтоженных им людей, и все в ужасе смотрят друг на друга, не зная, кто настоящий, а кто имитирующий их товарища монстр. Не сразу, только в конце восьмидесятых, фильм стал культовым. Потому что именно тогда началось: призрак апокалипсиса стал бродить по миру. И режиссер объявил The Thing вместе с двумя новыми картинами «апокалиптической трилогией». В 2011 году вышел ремейк «Нечто», который по понятной причине провалился. Глупо прибегать к жанрам — хоррору и фантастике, когда все это происходит не в Антарктиде и не в кино, а здесь и сейчас с реальными людьми.
В США один за другим случаи внезапного помешательства: расстреливают школьники, студенты, добропорядочные граждане. Беспорядочно, беспричинно. В прошлом столетии стрельба в американских школах случалась, но адресно: «Застрелил учительницу, отвергшую ухаживания», «Застрелил учителя, которого подозревал в домогательствах к дочери» (начало века), «Уволенный учитель застрелил директора» (середина века), «Выстрелил в коллегу, помещен в психиатрическую лечебницу» (вторая половина века). Но случай 1999 года, о котором снял документальный фильм и получил за него «Оскара» Майкл Мур («Боулинг для Коломбайна»), открыл новую эру: те школьники хотели убить всех — неважно кого, главное, побольше. Попытки психологического объяснения подобных случаев кажутся все менее убедительными. В 2009 году майор Евсюков расстрелял посетителей супермаркета. Был пьян и «правоохренителен». В этом году «колорадский стрелок» расстрелял зрителей фильма «Бэтмен». Отождествил себя с кинозлодеем. Брейвик расстрелял молодежный лагерь. Потому что левые. Недавно выяснилось, что в этом лагере левые обсуждали, как уничтожить Государство Израиль. Ключевое слово — «уничтожить». «Ликвидация» стала привычным эвфемизмом узаконенных убийств в условиях как бы не войны — спецопераций, противостояний, принуждений к миру, освободительных движений. Ликвидируют как бы не людей — враждебные субстанции. А у просто людей лучшими друзьями и любимыми существами стали животинки — невинны, прекрасны, все понимают. Они даже не «как человек», а «человек», только лучше. Им сочувствуют, им хотят купить ошейник с бриллиантами, а вконец оборзевшее человечество расстрелять как бешеных псов. Переходят к действию немногие, но на словах — «хочется убить» — практически все. Экологическое сознание спасает нашу любимую землю от уродов — людей. Юрист Виноградов, перед тем как расстрелять коллег, написал манифест, доведя эту добрую тему до логического конца: уничтожить человечество. В своем душевном порыве он не одинок (появилась шутка: «убил женщину — спас бобра, белку, норку, крокодила»), просто Нечто на сей раз воспользовалось его телесной оболочкой.
Сейчас во Франции идет суд над молодым корсиканцем. Семью считали идеальной: обеспеченные родители, сын 16 лет, десятилетние близнецы хорошо ладят. Однажды сын лег спать вместе со всеми, но в три часа ночи проснулся, встал, собрал в рюкзак свои вещи, взял отцовское оружие, застрелил мать, отца и близнецов, опустошил домашний сейф и ушел. Куда, зачем, почему? Он и сам не знает. Что-то нашло. Вселилось Нечто. Новый случай, недалеко от Гренобля: молодую женщину вместе с ее пятилетней и трехмесячной дочерьми зверски зарезал сожитель. Тела девочек сложил в мусорные мешки и запрятал в холодильник, тело любовницы затолкал под диван. Газета вопреки тенденции этого года не называть имен, страны происхождения, не давать фото в случае «массовых беспорядков» сообщает об убийце одно: «Тунисец 26 лет». Хотя вот уж где не имеет никакого значения, тунисец он или марсианин: монстр, Нечто, The Thing. Комментарии читателей тем не менее крутятся вокруг темы «во что они превратили Францию», «доколе», «вы расисты», «да мы вас…»
Может, The Thing вселяется в людей и устраивает так, чтоб они возненавидели друг друга, самих себя и, в конце концов, самоликвидировались?
Проблема есть, есть она и в России. Когда процент иммигрантов — людей с другими привычками, манерами, языком — превышает предел комфортности сосуществования с аборигенами, ожесточаются обе стороны. Так называемая этническая преступность высока по многим причинам. Привыкли ходить с оружием и пользоваться им, если что не так. Считают, что если женщина «одета как проститутка», так с ней и следует обращаться. Чувствуют себя изгоями, отвечая агрессией и зная, что «правоохренители» коррумпированы: всегда можно договориться. Но проблема мигрантов — частный случай ситуации, когда оказываешься в однородной чужой среде. Только что я испытала это на себе.
Мы ездили на остров Искья в Италию. Поселились в замечательном отеле с термальным бассейном, куда вдруг нагрянули двести стариков из Венеции. Их отправили сюда отдыхать по социальной программе после конца туристического сезона. Мы — компания из четырех человек — чувствовали себя неуютно. Казалось бы, что нам: нас никто не трогает, итальянские старики за восемьдесят не ходят с ножами и даже не бросают на нас косых взглядов. Но нам нехорошо. Мы задумались почему. Саша сказал: «Потому что это встреча со смертью, смотришь на них и понимаешь: завтра уйдет один, послезавтра другой, потом ты». Маша возразила: «А может, потому, что это бедные люди? Когда ты купил себе путешествие в сказку, запах бедности — не то, чего ждешь». Я возразила обоим: «Если б это были не старики и не бедные, а любая однородная, чужая для нас среда, мы реагировали бы также. Например, приезжаем — а тут одни восемнадцатилетние. Орут, толкаются, хохочут, визжат, брызгаются в бассейне — энергия через край, и мы, четверо старперов. Или — двести китайцев, а мы-то ехали в Италию. Или — рабочие Уралвагонзавода в тренировочных костюмах. Сицилийская мафия. Комфортно нам было бы в окружении либо пестрой толпы, либо гомогенной типа нас. Я вспомнила, как посоветовала директору респектабельного греческого отеля, где мне очень понравилось, давать рекламу в России — тогда было бы гораздо больше русских. «Нам не нужно больше русских, — ответил он. — Наша политика в соблюдении баланса: должно быть примерно по 15% туристов из разных стран, тогда все будут чувствовать себя хорошо». Он был прав. Но политики считают иначе, хотя «увосточивание» Запада создает напряжение на обоих полюсах. Характерно, что массовой миграции в обратном направлении не наблюдается, а будь так, мультикультурализм стал бы здоровым кровообращением: вы к нам, мы к вам. Помню, в Англии до недавнего времени был принцип строгого чередования: если мы пришли к вам в гости, в следующий раз должны пригласить вас. Наверное, его уже нет, поскольку устои и традиции исчезают на глазах, кажутся детскими играми. Теперь, приезжая в Лондон, я гуляю среди паранджей. Казалось бы, не все ль мне равно, но мне не по себе — будто не женщины передо мной, а черные столбы. А многие, знаю, не видят в этом ничего особенного. Чтут чужие традиции, при этом зачем-то сворачивая свои, вроде рождественской елки, которую в последние годы христианские страны отменяют, «чтоб не оскорблять чувства мусульман». Я не понимаю, почему рождественская атрибутика вообще может кого-то оскорблять, и задумываюсь о конспирологии, не находя других объяснений. Может, The Thing вселяется в людей и устраивает так, чтоб они возненавидели друг друга, самих себя и, в конце концов, самоликвидировались?
Когда мы плыли из Неаполя на Искью, был сильный шторм. Все корабли отменили, пустив один паром, перевозящий трейлеры. На нем мы и испытали весь ужас возможного нашего исчезновения в морской пучине. Корабль высотой с пятиэтажный дом болтало как щепку, волны захлестывали палубу, и множество людей, которые поначалу расселись по креслам, являя собой картину мирной жизни, вскоре полулежали на полу с рвотными пакетами или стояли, держась за поручни. «Смотри, — сказала Маша — так выглядит война». И вправду, сцена была похожа на эвакуацию под рвущимися снарядами. Люди с зелеными лицами, сидевшие на своих куртках, выглядели как беженцы, затравленно посматривая за борт, и стонали, когда паром почти ложился на бок. Час двадцать минут кошмара. Но вели себя все идеально: помогали друг другу пробраться к палубе, чтоб подышать воздухом, приободряли улыбками. Причалив к берегу, мы чувствовали себя человечеством, которое выжило. The Thing никем не завладел.