— Какое слово или выражение, по вашему мнению, определяет нашу сегодняшнюю действительность? Есть единица, которая выражает все — и настроение общества, и атмосферу, и какие-то, может быть, ожидания?
— «Апофигей». По-моему, это из Полякова, из книги, которая описывала время на излете застоя в доперестроечное время. Вот ощущения такие же. Единица, пожалуй, «безвременье». Мы не там и не здесь. У нас мерседесы и колбаса, за углом Уралвагонзавод, а чуть дальше зона с правилами внутреннего распорядка, утвержденными Берией. Кто может, собрался в дорогу или хотя бы застолбил местечко. В телевизоре — рожь колосится, коровы телятся благодаря партии и правительству. Все у вас будет — только кнопочку правильно нажимайте и ни о чем не думайте. А нам и думать некогда. Мы же зарабатывать должны, вон сколько видов колбасы теперь.
— Есть ли для вас антислова? Всеволод Чаплин, например, сказал нам в день приговора по делу Pussy Riot, что антислово — это «всепрощение», потому что никакого всепрощения нет.
— «Мораль». «Духовность». Ну из последнего — «скрепы». Измазано это все так, что не отмыть. Цинизм всегда присутствует во взаимоотношении управляемых и управленцев. Но было недолгое время, когда его было гораздо меньше. А сейчас опять — не знаю, для печати ли, но моя бабушка говорила: ссы в глаза — божья роса. Соврут — недорого возьмут, все это понимают, но делать нечего: веришь не веришь, нравится не нравится. Ну не самому же, честное слово, на амбразуру лезть? Только машину в кредит купил, ремонт заканчиваю, на Турцию коплю — вот психология середняков сегодня. Богатых не берем — они там сами разберутся, с кем делиться и за кого вступаться. Бедные — им выжить бы, но на баррикады они не пойдут: за 100 лет выжгло из ментальности такие мысли. Египта у нас не будет — максимум Пикалево. Но пока «нефти и мазуты» льются, дырки затыкать хватает.
— За то время, пока вы были в заключении, ваша речь как-то поменялась? Что в ней появилось? А что осталось с вами до сих пор?
— Не знаю, насколько я объективна в этом смысле. Я, когда вышла, думала, что абсолютно вменяема и особенно не изменилась. А мои близкие друзья говорят, что у меня были такие глаза, что с содроганием их вспоминают. Да я и сама только через полгода поняла, что вот теперь я действительно вернулась в себя. Но все-таки я думаю, что моя речь не поменялась особенно. У меня были хорошие учителя в школе. У меня всегда было физическое непринятие мата, я не могу произносить такие слова, даже если повод есть.
В колонии народ либо смеялся, либо вздрагивал, когда я практически после любого ответа на вопрос говорила собеседнику «спасибо»
Там народ либо смеялся, либо вздрагивал, когда я практически после любого ответа на вопрос говорила собеседнику «спасибо». Там «спасибо» говорят только за что-то физическое. Но у меня отдельные слова из часто употребляемых в той среде периодически всплывают. Сама не всегда замечаю, близкие обращают внимание.
— Вы хорошо знаете тюремный жаргон?
— Боюсь, что не была прилежной ученицей в этом смысле. Нет никакой необходимости (по крайней мере для меня не было) его употреблять, чтобы донести свою мысль до собеседника. Так что в основном я как та собачка: понимать понимаю, но сказать ничего не могу. Не вижу смысла говорить «шконка» вместо «кровать» — меня и так понимали. Но часто употребляю слова, которые коротко описывают те понятия: например, «кратка» — неоднократно осужденная женщина. Так короче, хотя не всем понятно.
В разговоре все более или менее долго сидящие используют в качестве связки слово «поняла?». Это вместо наших «как бы» и «это самое». Сначала странно. Думаешь, почему они все время переспрашивают, поняла ли я. Вроде на идиота не похожа. А потом понимаешь, что это такое специфическое колонийское слово-паразит.
Интересно, например, что в СИЗО и колонии некоторые вещи называют по-разному. Например, в СИЗО охранники — «вертушки» (видимо, уменьшительно-ласкательное от гулаговского «вертухая»), а на зоне «вертушки» превращаются в «мусоров». Еще несколько специфических словечек: «вешалА» — это место, где натянуты веревки для сушки белья, «дальняк» — туалет, который далеко на улице, «кони» — ботинки, и т.д. В тюрьме актуальны «тормоза» (двери): тут прямой смысл — двери там действительно тебя тормозят. Психология проявляется и в другом термине: начальник колонии — «папа». Видимо, по принципу подчинения, а может быть, и уважения. Слова эти родились давно и переходят по наследству к вновь прибывшим. Хуже, на мой взгляд, то, что часть слов из тюремного жаргона уже прочно обосновалась и на воле. Например, «котлы» вместо «часов» я слышу очень часто. Или слово «откинулся» — например, когда ушел с одного места работы.
Вчера они могли обзываться последними словами, самое приличное из которых «кобыла загудроненная», а завтра они лучшие подруги
К сожалению, помимо жаргона, который отчасти может быть даже интересен с этнографической точки зрения, люди в колонии говорят на очень грубом языке, особенно в период конфликтов. И это, на минуточку, женщины. И что особенно удивительно, что вчера они могли обзываться последними словами, самое приличное из которых «кобыла загудроненная» (почему загудроненная?), а завтра они лучшие подруги.
— Вам встречались в колонии интересные языковые личности, люди, которые как-то необычно говорили? Что вам показалось интересным в их речи?
— Колония собирает разных женщин: есть городские, есть деревенские. Были северянки, были москвички, которые, как и везде, выделяются своим аканьем. Когда еще была в СИЗО, одна женщина очень смешно говорила «по сю пору» вместо «до сих пор». Везде есть свои особенные словечки или обороты. Специально не запоминала, но со временем даже начинаешь различать и не путаешь девушек из Ульяновска с девушками из Липецка. К сожалению, особенно молодые девушки и женщины довольно быстро усваивали применяемую там лексику и переходили на очень грубый язык. Конечно, не все, но многие.
— А на каком языке говорит персонал колонии?
— По-разному. С некоторыми можно было говорить обычно, без упрощений. От кого-то ни разу не слышала матерного или даже грубого слова. К слову сказать, начальник как раз производит впечатление вменяемого и довольно образованного человека, по крайней мере при мне никогда не выражался. Не хотелось бы никого обидеть, но речь многих была очень бедная и отягощенная словами-паразитами. Некоторые говорили довольно обычно, но в общем было ощущение, что немногие интересуются своим развитием, тем, что происходит в обществе, не читают ничего, кроме Донцовой, наверное, замыкаются на личных проблемах, семье. Возможно, сказывается отдаленность этих мест от каких-то больших городов, хотя, на мой взгляд, при нынешнем интернете это не проблема, было бы желание.
Часть персонала знала родной для этих мест язык, точнее, языки мокша и эрзя. Когда они не хотели, чтобы осужденные поняли, о чем они говорят, могли переходить на эти языки. Хотя среди осужденных было немало местных жительниц, которые вполне понимали их речь.
— Есть ли слова, отношение к которым у вас за те годы изменилось? Например, Михаил Ходорковский на этот же вопрос ответил нам, что его отношение к слову «свобода» изменилось довольно сильно.
— Пожалуй, соглашусь: «свобода» из абстрактного слова превратилась в физическое. Также с «друзьями». «Время» — его ценность возросла многократно, а с другой стороны, впервые за долгие годы было желание как-то его ускорить.
— Когда появилось письмо Надежды Толоконниковой, главное слово, которым журналисты и блогеры характеризовали описанное, было слово «ГУЛАГ». Вам кажется точным это сравнение, это определение или вы бы подобрали другое?
— Никто из нас не был в ГУЛАГе. Думаю, там было, с одной стороны, во много раз хуже и страшнее, с другой стороны, это было во времена, когда отношение к подобным лишениям было, наверное, чуть проще. Если считать ГУЛАГ символом уничтожения властью значительной части населения, то сейчас, слава богу, не так. Но если говорить о некоторых принципах управления массой заключенных — через устрашение и унижения, — то эти элементы, к сожалению, остаются, хотя хочется надеяться, не в таких людоедских масштабах.
Вместе с неизжитым преклонением некоторых перед Сталиным не вырвано с корнем разрешенное при нем унижение заключенных
Проблема, на мой взгляд, в том, что не изменилось санкционированное отношение к заключенным как к быдлу. Заключенного вычеркивают из списка людей, он становится «тварью дрожащей». Не так много сотрудников думает по-другому, хотя во всех документах, конечно, декларируется соблюдение прав человека. Нужно большое самообладание и силы, чтобы оставаться там человеком, причем как заключенному, так и охраннику. Почему так? С одной стороны, вместе с неизжитым преклонением некоторых перед Сталиным и пр. не вырвано с корнем разрешенное при нем унижение заключенных. С другой стороны, многие оправдывают себя тем, что в колониях действительно сидит много малоприятных людей, совершивших ужасные вещи, опустившихся пьяниц и наркоманов. Нужно обладать сильной мотивацией, чтобы относиться к таким людям по-человечески. Этому, видимо, не особенно учат в академиях для тюремных сотрудников.
Справедливости ради надо сказать, что и в обществе к таким людям относятся не лучше. Разве что на воле мы их предпочитаем не замечать и обходить, если не мешают.
— Какие слова вы бы изъяли из языка, если бы была такая возможность?
— Нужно запретить в колониях слово «амнистия». Это практически первое слово, которое ты там слышишь, люди постоянно поддерживают слухи и мечтают об амнистии, даже те, кто сидит за убийство. Это, конечно, невозможно, но если вспомнить, какими были амнистии последних десяти лет, это профанация. Я не за всеобщее освобождение, но считать амнистией освобождение 200–500 человек на почти миллион заключенных — это смешно. А вообще из языка ничего невозможно изъять. Хотелось бы, чтобы люди меньше употребляли грубых слов. Ужасно слышать речь совсем юных людей, которые уже научились безобразно ругаться.