Вот возьму да и не стану соблюдать правило, признаваемое чуть ли не священным: про покойников или с придыханьем, или молчок. Хотя отдаю себе отчет, в какую пучину неполиткорректности ввергаюсь. И понимаю, чем могут вымазать мою дверную ручку.
Мемориальные сюжеты, которыми не так давно телеканалы почтили годовщину смерти Людмилы Гурченко, разумеется, были выдержаны как раз в духе aut bene, aut nihil. Журналисты стыдливо обошли то, что их героиня под конец жизни делала на экране и делала с собой (вроде пресловутого «Нового года на НТВ»). Но ведь правда не создается нашими словами, не исчезает от их невысказанности. Она существует объективно, ее все знают, даже если никто не говорит.
Правда состоит в том, что благодетельная смерть спасла Людмилу Марковну от окончательного позора. От того, чтобы зритель, пока еще просто отводивший глаза, начал смеяться в голос. Притом было совершенно ясно, что выдающейся актрисой и необыкновенной личностью владеет поистине высокое безумие. Что остановиться она не может физически. Что если ей сказать: «Это последний раз», она уйдет за кулисы и тут же рассыплется на атомы.
К счастью, у этой хотел написать «трагической», но все-таки трагикомической коллизии случаются и благополучные разрешения. Помню чувство неловкости на вечере в честь 70-летия Майи Плисецкой, когда она бисировала «Лебедя», хотя зал на этом, мягко говоря, не настаивал. Но великая балерина проявила не только великий талант, но и великий ум — все же прекратив выступать. Необыкновенным умом всегда славилась и Алиса Фрейндлих — в частности, в интервью мне в ответ на вопрос, что может заставить ее покинуть сцену, она сказала: «Когда физически перестану подчиняться собственной воле Главное — это почувствовать».
Еще одна великая балерина, Татьяна Вечеслова, отличалась максималистской требовательностью — и перестала танцевать в 43 года. У Татьяны Михайловны, между прочим, дома в уборной, прямо напротив унитаза, висела афиша ее собственного творческого вечера с припиской из «Евгения Онегина»: «Задумчивость, ее подруга от самых колыбельных дней» Оцените остроту самоиронии!
А инфантилизм — конечно же, проявление глупости. Человечество поглупело и отказалось стареть. Как жеманно возгласил один известный деятель искусств в рекламе клиники пластической хирургии, «старость — это бестактность природы».
Выражение «с высоты своих лет» предполагает, что жизненный путь идет вверх, и на этом пути, да, утрачивается тургор кожи, но с морщинами человек приобретает нечто возвышающее его над зеленой молодежью. «Уважение к сединам» — это ведь уважение не к процессу распада меланина, но к достоинствам старости: знаниям, опыту, мудрости. Однако теперь в старости никто никаких достоинств не видит, и самого достоинства, то есть благообразия, больше нет. Даром Тютчев язвительно припечатал: «Старческой любви позорней сварливый старческий задор».
Многомиллионный хор мастеров скальпеля, виртуозов ботокса и художников по силикону мурлычет, подсчитывая барыши, хотя у многих их клиентов лицо уже просто как натянутый на арбуз предмет, за который Владимир Путин принял белые ленточки. Или как шинель Акакия Акакиевича, которую портной отказался латать: «заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что».
Во времена, когда существовали понятия о приличиях, молодиться было именно что неприлично. Смешно. Князь К. в «Дядюшкином сне» Достоевского с его корсетом и пружинками для расправления кожи жалок и смешон. У Островского в «Лесе» Несчастливцев с горькой иронией говорит: «Как в лесу и быть следует. Старухи выходят замуж за гимназистов» — теперь же это повод не для иронии, а для устройства «прямой линии» все на том же НТВ.
Странно, что никто не замечает противоестественности восхищения: «Глядите-ка, в ее годы — а как зажигает!» Так же, как, вообще-то, унизительно умиляться выступлениям вундеркиндов — это ведь сродни желанию поглазеть в балагане на мохнатую женщину и карлика о двух головах. Когда кто-то в 90 лет поет и пляшет — в этом нет никакой артистической ценности, а разве что ценность экспоната кунсткамеры. Канканировать в преклонном возрасте непристойно, восторгаться этим фокусом стыдно.
Взрослый тем и отличается от так и не выросшего, что он понимает: старость — такая же равноправная составляющая его бытия, как юность, смерть — необходимое слагаемое жизни. И не пытается эвфемистически смягчить определенность глагола «умер», говоря «от нас ушел». Бестактна природа или, напротив, справедлива, это случится. И держать лицо надо силой духа, а не скальпеля.