О смерти своего дома
Я родился 85 лет назад в доме, что был в Денежном переулке. Потом его переименовали в честь архитектора Веснина, который жил и работал в сталинскую эпоху. Но затем вернули старое название.
Это был один из самых красивых переулков, но его частично разрушили, когда построили МИД. Деревянные здания еще екатерининской эпохи с колоннадами — таких вообще немного удалось сохранить, сейчас они реставрируются. Я был с детства влюблен в эти сказочные дома. Они прошли через разные художественные и исторические эпохи, то были памятниками архитектуры, то безжалостно заселялись, превращались в многоквартирные дома…
Дом, в котором мы жили, построили в 1913 году. Тогда был строительный бум доходных домов, и если бы не война, Москва стала бы совершенно другим, замечательным городом. Я жил и живу в центре этого бума, на Арбате работали лучшие строители доходных домов. Доходный дом всегда не похож на соседний, и их строили очень качественно, это не то что строительство однотипных зданий, которым начали потом заниматься власти города. Архитектура и даже цвет фасадов — все было разное. Вот в Токио, например, настоящий праздник домов, каждый там покрашен своей краской. Могло бы и у нас так получиться.
По другую сторону дома, в котором я родился, был дом в стиле «чрезмерного модерна», с массой лепнины — я сначала его обожал, а потом понял, что он слишком уж красивый. В самом начале революции в нем находилось немецкое посольство, там был убит немецкий посол, что чуть не привело к войне с Германией после заключения Брестского мира. Потом, в 30-х годах, в нем поселилось итальянское посольство. А лет 20 назад итальянцы решили часть переулка купить у города, им приглянулся и наш дом. Они предлагали жильцам дома хорошие квартиры на окраинах Москвы, одни люди соглашались, другие отказывались.
И вот наш дом загорелся. На чердаке потом обнаружили канистры. Мы так поняли, что дом хотелось быстрее освободить от упрямых жителей.
Здание успели спасти, но нам пришлось добиваться другой жилплощади, а уезжать из своего района я не собирался. Обивал пороги инстанций. Наконец пришла к нам дама, начальница ЖЭКа, в шубе, села на табуретку посреди комнаты и молчит. Оказалось, она за взяткой пришла, а мы и не поняли, чего она хочет. Потом все же с помощью Галины Хованской мне удалось добиться вот этой маленькой квартиры, в которой мы сейчас живем. Это было чудо — впервые в жизни я жил в отдельном жилье, а не в коммуналке. А мой дом детства снесли — его разбивали чугунными «грушами», и это было тяжело пережить. Пыль летела в наши окна, и я вдыхал остатки своего дома. Видеть гибель своего дома — вещь довольно драматичная.
О коммуналках
Большую часть своей жизни, целых 50 лет, я прожил в огромной коммунальной квартире. Да, бывали случаи, когда в таких квартирах жили две-три семьи и так сплачивались, что разъезжаться не хотели. Но я думаю, это все же нечастый вариант. У нас был другой случай. В нашей арбатской квартире жили семь семей. Из-за этого переуплотнения у нас было три самоубийства — именно на почве такой жизни. Я сам пару раз дрался, и меня чуть за драку не посадили.
Мама работала на военном немецком заводе — может, вы и не знаете, что у нас такие были в 20–30-е годы, там делали самолеты
Квартира была настоящей энциклопедией нашей жизни. Там была дворянка из Рязани, была бывшая партизанка с Дальнего Востока, был старый большевик, который ее разоблачал. Потом он сам сел, а когда вернулся через много лет к жене, которая его ждала с дочкой, семейная жизнь уже не сложилась. Он одолжил у моей мамы батон хлеба, с ним ушел, и никто его больше не видел — сбежал человек просто. Был сосед-военный, к нему приходили молодые офицеры, совсем не солдафоны, я очень тянулся к ним, мне было интересно. Эти светлые ребята потом ушли на фронт в первые дни войны и в первые же месяцы погибли.
И, кстати, это внутри коммуналок ругались, а между квартирами была дружба.
О детстве
Родители были занятыми людьми, мама работала на военном немецком заводе — может, вы и не знаете, что они у нас такие были в 20–30-е годы, там делали самолеты. А папа работал журналистом в «Комсомольской правде». Поэтому у меня была няня — Шура, приехавшая из-под Смоленска, поступившая здесь в институт. Она стала родным человеком. В войну она уехала и пропала…
Совершенно недавно я узнал от брата, что я крещеный. Я и не знал, что Шура меня тихонько покрестила, в семье об этом не говорили. Шура была крайне религиозной. Но в итоге она меня на всю жизнь отторгла от церкви. Она водила меня в церковь в Большом Могильцевском переулке — он так назывался потому, что там был погост. Тогда разрешалось вести только одну службу — похоронную, и почему-то много хоронили детей, это запало в мое детское сознание. Я, пятилетний, боялся: неужели и меня скоро там похоронят? Этот страх перед посещением церкви остался.
Потом я еще узнал, что я на четверть по крови итальянец, по бабушке. Они с дедушкой жили в Одессе. Бабушка пела в Одесском оперном театре, возможно, моя любовь к опере — от нее. А дедушка был известный профессор, детский зубной врач. Я его видел однажды. Еще до войны, в 35-м году, мне было семь лет, он приехал мириться с одним из своих сыновей и зашел к нам. В шубе, с плиткой шоколада, который я тогда впервые попробовал.
Дед, замечу, был человек темпераментный и даже больных своих избавлял от стресса во время лечения тем, что пел или кричал на них. У него в Одессе был собственный дом, хозяйство и даже была охранная грамота, подписанная Лениным, — его освобождали от подселения, ведь он лечил бедных до революции. И вот я слышу его страшный крик, он кричал моему отцу, который был социал-демократом и был в свое время даже изгнан из университета и сослан в Вятку: «Неужели для того ты делал революцию, чтобы вы в таком кошмаре жили?!»
О физиках и лириках
Я учился в 59-й школе в Староконюшенном переулке. Замечательность этой школы, построенной в 1913 году, не только в огромных помещениях, каких в нынешних школах нет, но и в том, что там преподавали бывшие выпускники этой же гимназии. Тихие образованные люди, понимавшие, в какой стране они живут. Они были свободомыслящими и уже не могли стать советскими людьми, поэтому и мы рядом с ними не совсем советские получались. А какой язык мы слышали! Подлинный русский, подлинный московский и подлинный интеллигентный. Это было чудесно.
Нет, они не были ретроградами. Например, моя учительница по литературе очень любила Маяковского, правда, дореволюционного. Входил в моду переставший быть запрещенным Есенин, и в классе мы делились на поклонников Маяковского и поклонников Есенина. Про Сталина мы не разговаривали в школе, даже имя его не произносилось. Так что был такой оазис, хотя бы языковой.
У меня был интересный склад ума — кибернетический, я быстро решал задачи, побеждал на олимпиадах. Я мог решить задания на контрольной за все восемь рядов класса, это был настоящий рекорд. Мне даже давали за это два завтрака в школе. Приходили изучать мой феномен. Но почему-то потом это ушло. Я мог поступить без экзаменов на физмат, но когда я пришел туда, увидел свое будущее в аспирантах — небритых, нечесаных. А я был такой утонченный, театрал… И подумал, что это не мое. А тут мой товарищ попросил проводить его на подготовительные занятия в ГИТИС. Я увидел там в садике замечательных девушек и решил: мне сюда.
Из ГИТИСа меня отчисляли три раза и три раза восстанавливали. Это было в период гонения на профессуру, борьбы с космополитизмом в 1949 году. Нас заставляли писать на преподавателей доносы, мы отказывались.
О московской юности
Из своего окна на шестом этаже в Денежном переулке я видел лес. Сейчас там Мосфильмовская улица. Дальше Москвы, условно говоря, вообще не было. Москва была маленькая и существовала в рамках так называемого кольца Б. Потом оно получило название Садового кольца, хотя никаких садов на нем не было. Садовое было тогда гораздо уже. На Смоленском бульваре я катался на лыжах. А на Смоленской-Сенной площади был базар, там действительно торговали сеном.
Я числился дегазатором лошадей — эти люди должны были спасать лошадей от отравления. Почему-то считали, что следующая война будет войной лошадей и газов
Мы были городом, еще не отделенным от деревни. Когда началась коллективизация, по улицам начали ходить нищие — и не такие, как нынешние, профессиональные, а настоящие. Это было страшное зрелище, я помню, что не мог этого переносить, давал им что мог. Они ходили по квартирам голодные, с детьми. Это были обреченные на нищету когда-то богатые крестьяне, сразу лишенные дома, хозяйства, всего. При этом тогда по домам разносили парное молоко, его привозили из деревни, — как это совмещалось, непонятно.
В 1935 году нищие исчезли, Москва стала закрытым городом. Появились паспорта, появился постовой Дядя Степа… Москву хотели сделать городом благополучия. Отсюда — хорошие магазины. До «Березки» был «Торгсин» — «торговля с иностранцами». Туда давали специальные карточки, маме на заводе такую давали. В «Торгсине», помню, она купила в те времена знаменитые по всей Европе духи парфюмерного дома Франсуа Коти.
Это была волна изобилия. Исчезли карточки на продукты, издали книги о вкусной и здоровой пище. Но году в 39-м начался новый кризис, почти голод. Завод мамы закрыли перед войной, у папы тоже начались проблемы на работе, зарплаты везде упали. А потом война изменила жизнь, она, как ни странно, оживилась.
Отец мой, уже 50-летний, получил контузию в первые же месяцы войны и вернулся. От него я услышал, что пугали больше не танки, а минометы. Миной он и был контужен. Семья поредела, многие близкие погибли, погибли все мои четыре дядьки. Я тогда еще по возрасту не подлежал призыву, зато после войны попал на сборы. Я там числился дегазатором лошадей — эти люди должны были спасать лошадей от отравления, очищать от газов воздух. Почему-то считали, что следующая война будет войной лошадей и газов.
О строительстве метро
В то время, несмотря ни на коллективизацию, ни на индустриализацию, страна больших надежд не растеряла. Это сейчас много циников, скептиков. Дело не в том, что верили в Сталина. Его и не видели почти, и не слышали. Он же не появлялся, как нынешняя власть. Он ведь говорил с диким акцентом и старался не показывать свое лицо, оно же было испорчено оспой, все ретушировалось. Просто знали, что он существует, как некий образ. А представление о стране было у людей как о великой державе. Тем более что строилось все беспрерывно, на наших глазах.
Наши специалисты ездили на обучение за рубеж, а потом их всех расстреляли как иностранных агентов
Я сам участвовал в строительстве метро — делал станцию, которая тогда называлась «Сталинская», это нынешняя «Семеновская». Еще шла война. Я был школьником. Запомнились сплошные перекуры — именно тогда я научился курить. Кстати, как ни смешно, это была первая станция, закрывшаяся на ремонт.
Все это делалось открытым методом. Дали лопаты — и мы копали. А ведь уже везде за рубежом работала техника, новые технологии! Но Московский метрополитен создан ручным трудом. Метростроевцами были приезжие. Сначала их называли гордо комсомольцами, это уже потом придумали слово «лимитчики», а теперь уже и «гастарбайтеры». Люди надрывали свое здоровье, но зато можно было получить квартиру.
Инженерами были немцы и американцы. Наши специалисты ездили на обучение за рубеж, например, моя тетка дружила с инженером станции «Смоленская», он учился этому в Нью-Йорке. Это были очень талантливые люди. Но потом, как только метро было построено, их всех расстреляли как иностранных агентов. А ведь это были люди, которые умели строить!
О Москве будущего
Это, конечно, наша боль. Превращение столицы в мегаполис, конечно, процесс естественный. Старая Москва была обречена — если ты столица, у тебя должны быть высокие, современные здания, проспекты, площади... Кстати, это же Хрущев стал бороться с площадями — он боялся бунтов. К примеру, он разрыл Арбатскую площадь, она потеряла свои функции, на нее уже стало невозможно выйти.
На моих глазах старая Москва просто разрушалась. Ее уродовали. Переулки арбатские стали беззубые: в том же моем Денежном переулке, к счастью, сейчас пара домов реставрируется, а между ними — провалы, провалы… А ведь это чудо архитектуры, даже в Петербурге таких домов нет. Каждый домик — маленькое произведение искусства. Наибольшее опустошение перенес Новый Арбат, от цветаевских мест уже ничего не осталось. Проект был такой, что там хотели все снести. Но хоть что-то сохранилось. Например, известный дом архитектора Мельникова, круглый дом-замок, который сейчас вообще за забором и разрушается, хотя к нему и водят иностранцев смотреть.
Сейчас Москва как-то поворачивается лицом к человеку. Вернули скамейки, это уже здорово! Ведь Лужков убрал из города все лавочки. Но старая Москва — это город одиночных и одиноких зданий. Хотя усадебным городом Москва уже не могла оставаться. Нужен гениальный архитектор, который смог бы найти образ новой Москвы, сохранив старый. Такого не нашлось, к сожалению. Люди с широким архитектурным мышлением уходят. Но ведь страна еще не опустела! Может быть, найдется человек, который сможет воскресить разрушенное, построить новое. Пока хорошие архитекторы получают свободу только в частных заказах.
Нужно решить несколько кардинальных вопросов. Что такое центр Москвы — он исторический, административный или архитектурный? Что такое Кремль — это учреждение власти или памятник истории, и стоит ли там сидеть и работать президенту? Или это усыпальница и великое прошлое России? Но никто этого решать не хочет. Но хотя бы слава богу, что Москва уже не отдана разбойникам, которые за большие деньги хватают и разрушают здания. Нельзя разбазаривать историю. Подход к Москве требует, я бы сказал, парижской осторожности.
Вся Москва глазами старожилов
Просмотреть Москва глазами старожилов на карте большего размера