— Что такое научное искусство?
— Синтез науки, технологий и искусства — это то, с чем мы работаем, и это серьезно отражает наше время, в этом по большей части и есть искусство. В нашей стране все развивается очень медленно, и научное искусство в том числе. Но в моем деле все идут друг другу навстречу, что меня очень радует, и вообще интересуются этим явлением. За границей научное искусство уже достаточно развито. А здесь, как ни странно, это направление ни так хорошо развито. Такое ощущение, что у наших ученых, естественно, в основном молодых, есть какая-то потребность души, и когда ты им предлагаешь поучаствовать в проекте – они соглашаются. Во всяком случае в соцсетях все прочувствовали явление science-art.
— Вы химик или художник?
— Я художник. Никакого отношения к науке не имела. Первое мое образование — живописное, второе — дизайн интерьера. В результате занимаюсь и тем и тем: живописью – потому что работаю с живыми средами, а дизайном — потому что с пространством, а так же делаю из липкого, сыпучего, бьющегося предмет искусства. Я где-то посередине и называю это научным искусством.
— Как вам удалось добиться того, что в консервативном МГУ понимают, чем вы занимаетесь?
— Поняли не все. Старожилы МГУ уверены, что мы трудимся на благо отечественной химии. В конце 2011 года я сделала одну хорошую экспериментальную работу, ее нашли через интернет и пригласили меня сюда. Это были бизнесмены-интеллигенты, имеющие отношение к МГУ, которым вдруг стал интересен синтез науки и искусства — это более молодое поколение химфака. Они занимаются здесь обеспечением химического оборудования и при этом имеют философское образование, пишут книги о научном искусстве, интересуются культурными вещами — это Семен Ерохин и Владимир Гагарин. Им хотелось с моей помощью на базе своих кураторских взглядов сделать выставку — и это произошло в ЦДХ. Мне выдали должность научного сотрудника, немного денег, попросили придумать несколько проектов, и мы этой весной провели еще одну science-art-выставку весной, куда были приглашены иностранные художники и критики научного искусства.
— Хорошо, выставки прошли, а как вам удалось остаться?
— Удивительно, но на факультетах естественных наук МГУ вообще нет снобизма, только приятные и внимательные люди. Ученым вообще не свойственны дурные качества, характеризующие большинство художников, наверное, потому что они работают с природой. Природа разрешает, природа запрещает — тут законы очень просты и органичны. Работа с природными явлениями, химическими процессами долгая и кропотливая, эти синтезы — могут получиться, а могут и нет — вот где рука творца. Мне очень комфортно среди этих людей, у нас прекрасные отношения.
— А как складываются ваши отношения с наукой?
— Мне многое объяснили, научили — я стала понимать фундаментальные вещи. Знаю, что такое ядерно-магнитный резонанс, что это важный процесс точного определения состава вещества. Само по себе в химии все чудесно — мне рассказывают, какие метаморфозы можно творить с молекулами, и я не могу поверить этому. Это самое высокое искусство. У меня есть друг-ассистент, Эдуард Рахманов — химик, техник и прекрасный человек. Все сложные или слишком научные рабочие процессы выполняет он. Мы работаем с ним как одна команда, прекрасно друг друга понимаем как в научных контекстах, так и в художественных. Все идеи обсуждаем вместе.
Ученым вообще не свойственны дурные качества, характеризующие большинство художников, наверное, потому что они работают с природой
— Вас жалуют вниманием продвинутые музейные площадки?
— У нас получилось добиться расположения Политехнического музея — нам пришлось искать финансовой помощи, потому что за свой счет делать science-art-проекты нереально, это очень дорогое искусство. Нам помог фонд «Династия», он финансирует подготовку к выставке в Политехническом, которая откроется в октябре 2013-го. Некоторые проекты, представленные там, будут наши. Надо сказать, в Москве очень мало художников, работающих в направлении научного искусства.
— Кого вы можете к ним отнести?
— В Москве — Дима Каварга, есть еще творческое объединение «Куда бегут собаки» в Екатеринбурге. Художников, занимающихся научным искусством, мало прежде всего потому, что это дорого и долго. И нужно работать с учеными. В наукоискусстве есть что-то космическое, особенно в плане затратности.
— Вы приносите какую-либо пользу университету?
—Есть мнение, что сайенс-арт развивает искусство, но меньше развивает науку — отсюда осторожное отношение деятелей науки к этому направлению. На самом деле это не так — во время экспериментов у нас рождается много новых зацепок, в будущем — гипотез, которые и должны появляться в науке самым неожиданным образом. Открытий мы, конечно, не делали, но появилось много ниточек, за которые ученым удалось зацепиться в исследованиях, естественно, эти ниточки видны тем, кто их ищет.
— Я видела ваш «питомник» кристаллов — что с ними собираетесь делать?
— Это объект, который мы начали еще год назад. Большая цилиндрическая емкость с тремя колбами, в которых раствор. В самом цилиндре — жидкость, она циркулирует, нагревая и охлаждая раствор в колбах. В колбах образуются кристаллы и в реальном времени можно наблюдать процесс их зарождения и умирания. Весь этот «организм» называется «сферолит». Сейчас мы дорабатываем этот проект для выставки в Политехническом, которая состоится осенью. Кристаллы будут расти, а мы будем анализировать этот рост цифровыми средствами и производить графику, звук, опираясь на полученные данные с кристаллического процесса: в реальном времени мы запускаем химический процесс, анализируем его и слышим звуки, наблюдаем графическую модель роста кристаллических деревьев.
— Как вы придумываете такие сложные проекты? Как вообще выглядит процесс работы наукохудожника?
— Когда мы делаем один проект, мы исследуем также материалы и перспективы работы с ними. Так во время одного проекта зарождается еще несколько — все эти замыслы мы облекаем в чертежи и наброски. То, чем я занимаюсь, — это работа с живым и цифровым. Когда это соединяется, происходит волшебство. Поэтому мы стараемся создавать в реальном времени процесс, который можно проанализировать цифровыми средствами и получить нечто гибридное.
— Какое впечатление производят ваши работы на зрителя?
— Не всякий зритель понимает идею художника до конца, но для меня важно, чтобы почти на каждого это произвело впечатление, чтобы он не ушел с пустотой внутри. Для наблюдателя весь этот процесс немного как транс-терапия. Если говорить о нашем старом проекте с цифровым молоком, который мы делали с Сергеем Касичем и Вадимом Смахтиным, где мы анализировали процесс сольватации (электростатическое взаимодействие между частицами растворенного вещества и растворителя. — «МН»), то получались совершенно гипнотизирующие штуки в реальном времени, где каждый зритель мог наблюдать бесконечное рождение фрактальных моделей. На каждый цвет — приходился свой звук, цвета перемещаются — звуки тоже. Я выступаю как дирижер процесса, одновременно сливаюсь с живым, природным, вечным.
— А где же здесь арт?
— Визуально — это физико-химическая реакция, а аудиально — творческая деятельность группы художников. Нам интересна природа самоорганизации веществ. Визуальная и звуковая. То, как эти две сферы переплетаются в одном живом, жидком организме. В этом для нас и есть.
Официально я считаюсь младшим научным сотрудником. На эти деньги жить нельзя, зато я могу здесь находиться в любое время
— В России есть еще такая лаборатория? Или ваш случай уникальный?
— В Москве есть лаборатория «Инновационных научно-художественных исследований» Даши Пархоменко при НИФХИ им. Л.Я. Карпова, которая скорее галерея — там результаты работ выставляют. Когда я два года назад приехала из Ростова-на-Дону в Москву, я начала искать поддержки у единомышленников и оказалась одна в том смысле, что выставить проекты все были рады, а помочь их создать — отказывали.
— Не пробовали завязать дружбу искусства с другими науками?
— Плюс нашей лаборатории как раз в том, что у нас есть возможность сотрудничать с геофаком и биофаком, которые тут рядом, и мы все друг друга знаем. Сейчас на геофаке нам разрешили поработать в лаборатории с бактериями.
— Они будут танцевать под музыку?
— Не исключено. Бактерии невероятно жизнеспособны и активны. На геологическом факультете работают с бактериями, которые провели в ледниках миллионы лет, их размораживают и исследуют присущие им невероятные свойства долголетия. На геофаке работают прекрасные люди, они меня очень поддержали, поэтому я сейчас вовсю думаю о проекте с живым.
— Вы общаетесь с зарубежными научными художниками?
— Конечно, я в теме развития научного искусства. Основные очаги в Европе — это Австрия, Голландия, Словения. Там свои художники, свои методы работы, отличные от русского взгляды на искусство. Европа хороша безупречной организацией художественного процесса.
То, чем я занимаюсь, — это работа с живым и цифровым, когда это соединяется, происходит волшебство
— На российский science-art есть спрос?
— Я просто уверена, что будет. Для рекламных акций, автомобильных, потому что интересное искусство нужно везде, и мои коллеги за рубежом совсем не бедствуют. Ко мне приезжают коллеги из других стран и говорят: «Юля, помоги найти цифровой микроскоп». Оказывается, в Гааге, на факультете science-art’а на начальных курсах не допускают к сотрудничеству с учеными. Общение с учеными начинается после периода самостоятельной работы. Вот я и думаю — как я уеду из нашей страны, если здесь можно найти доступ почти к любой научной технике? Проблема пока в восприятии научного искусства, русские ученые пока словно за шорами, они нацелены на свои научные задачи, не понимают, что наука сейчас проникает во все художественные сферы — искусство, дизайн, архитектуру, они не понимают, что наши области очень похожи, мы, художники и ученые, имеем одну мотивацию, только под разным углом зрения — это поиски истины.
— У вас тут что-нибудь взрывалось?
— Нет, мы используем только безопасные вещества потому что требования по безопасности объектов для зрителя — это очень важная вещь.
Ухо Стеларка
Стелиос Аркадиу, официально сменивший имя в 1972 году на Стеларк, — австралийский художник-перформер, считающийся одним из пионеров направления science-art. На создание каждого его проекта уходило по несколько лет. До того как художник перешел к научным экспериментам, он совершил 25 подвешиваний своего тела на крюках. Стеларк снял три фильма о том, что происходит внутри его тела, используя медицинские инструменты, протезы, робототехнические устройства. Художник считал, что жидкости, кости и мягкие ткани можно заставить танцевать слабыми электрическими импульсами внешних приборов. А электричество человеческого тела можно использовать для питания антропоморфных механизмов, чтобы изучить человеческую беспредельность.
Так, все его значительные проекты связаны с плотью и электричеством — это механическая рука, управляемая импульсами мышц ног и живота, скелет с механизмом манипулирования и ухо, которое Стеларк имплантировал в руку, снабдил слуховым чипом и транслировал в интернет, заостряя вопросы этики в век генетики.
Стеларк сейчас активно экспериментирует с поисковыми системами, пытаясь синтезировать возможности Google с естественными потребностями своего тела. «Мы живем в век трупа, комы, криогена и химеры. Выращивание органов из стволовых клеток приведет нас из века острой нужды в органах в век органов, ждущих тела», — пишет он на своем сайте.
Стеларк — профессор Питсбурского университета, но до сих пор не имеет высшего образования.