«Без тени разновластия»

Революции на иностранные деньги, измена под маской либерализма, антинациональная интеллигенция — все эти стереотипы родом отнюдь не из современной политической жизни. Те же «ярлыки» вешал и теми же словами пугал своих читателей издатель газеты «Московские ведомости» Михаил Катков еще полтора столетия назад. На заре либеральных реформ Александра II он был их горячим сторонником, но, испугавшись роста революционного движения, все чаще призывал «подморозить» Россию и в конце концов оказался среди  идеологов реакционных контрреформ Александра III. Путь от умеренного либерала до ярого охранителя занял у него полтора десятилетия.

Выходец из семьи мелкого чиновника, Михаил Катков был типичным представителем «застойного» поколения XIX века. Лишенный в годы правления Николая I возможности заниматься открытой политической деятельностью, вместе со многими современниками он оказался во внутренней эмиграции, с головой окунувшись в философские штудии. Однако горячие салонные споры о гегельянской философии имели скрытый, но всем понятный политический подтекст, и именно в них формировалась повестка дня, которая во многом актуальна до сих пор — прежде всего нескончаемая дискуссия  между  западниками и славянофилами.

Катков сближался то с одними, то с другими, стремясь балансировать даже тогда, когда политический раскол между вчерашними добрыми друзьями становился все сильнее и сильнее. Ведь несмотря на усиливающиеся разногласия, всех этих горячих молодых людей объединяло одно — ожидание перемен. И Катков был среди тех, кто с восторгом воспринял вступление на престол Александра II и начало первой «перестройки» в русской истории.

К тому времени он был редактором университетской газеты «Московские ведомости», чуть позже возглавил журнал «Русский вестник», ставший одним из самых влиятельных в стране. На страницах катковского журнала печатался цвет тогдашней литературы и публицистики, в том числе будущий его заклятый противник Салтыков-Щедрин, Гончаров, Чичерин, Соловьев. В 1859 году во время поездки в Англию Катков встречается с Герценом, которого в это время считает своим идейным союзником.

19 февраля 1861 года отмена крепостного права становится точкой отсчета великих реформ Александра II. Спустя два года от прежнего либерального романтизма Каткова не осталось и следа.

Империя превыше всего

«С некоторых пор развилась у нас страсть беспримерная — страсть бранить, порицать и отрицать в себе все, предавать в себе все поруганию и осмеянию, все в себе терзать и уничтожать. Ничего не осталось нетронутым: и старина наша отвратительна, и новизна наша возмутительна, и простой народ наш безнадежен; и помещик, и крестьянин, и чиновники, и священник, и купец — все являются образчиком человеческой гнусности, все подлежит беспощадному бичеванию. Все если не на деле, то мысленно подвергается ломке и уничтожению». Михаил Катков, 4 октября 1863 года.

Этот год потряс Российскую империю попыткой устроить первый «парад суверенитетов», правда, в одной отдельно взятой Польше, которая подняла восстание против российского владычества. Образованное общество было в некотором замешательстве: с одной стороны, восстание имело очевидно антирусский характер, с другой — шло под лозунгами народной свободы, дорогим сердцу отечественных либералов.

Не успела весть о польском мятеже разнестись по городам и весям России, как Катков постарался развеять всякие сомнения: империя превыше всего. Тем более империя эта уже либеральная, не чета той, что была каких-то десять лет назад. Так что полякам нечего жаловаться, все их претензии явно надуманны, и вообще с жиру они бесятся.

Катков обвиняет в организации восстания «высший класс» — шляхту, уверяет, что простые крестьяне на стороне России и русского государя, ссылается на «исконные права» нашей страны на польские земли и методично перечисляет зверства сепаратистов против русских войск.

Появляются в его рассуждениях и другие нотки. «Чувство постоянного унижения, в котором мы теперь находимся, состоя под судом и следствием, нестерпимо для народа, не лишенного чувства чести и уважения к себе, и совершенно невозможно для великой державы. С чем можно сравнить, например, наглые требования, которые заявляются иностранной печатью, чтобы наше правительство заключило перемирие с революционерами на время конференции или даже на целый год? Возможно ли было бы обращаться к Англии по поводу Ионических островов, которые постоянно были недовольны своим положением?»

На страницах катковских изданий возникает тема вмешательства иностранных держав в наши внутренние дела, а вместе с тем и утверждения — справедливости ради надо сказать, что небезосновательные, — о том, что Россия ведет себя так же, как повела бы любая другая европейская держава на ее месте. Более того, все это он называет «истинным либерализмом», в том смысле, что правительство в Польше защищает свои законные права. А как такой «закон» возник — дело десятое.

Россия подавила польское восстание, а Катков выиграл битву за общественное мнение. Герцен, призывавший русское общество солидаризироваться с польскими борцами за свободу, остался в одиночестве и стремительно терял популярность среди недавних поклонников. А сам Катков не видел противоречия между присягой на верность империи и идеалами либерализма. «Пора канцелярских преобразований и кабинетного прогресса сменяется новой, когда живые силы должны развить свое действие в устройстве нашего быта, наших хозяйственных отношений, в системе нашего просвещения, в настроении нашего общественного мнения. Общественная свобода должна послужить нам на утверждение всего того, чем скрепляется наше единство», — писал он в это время.

Революция как болезнь

Начало 70-х годов XIX века было тревожным временем. Прусские войска разгромили «фасадную империю» Наполеона III, в Париже установилась диктатура Парижской коммуны, а Россия была потрясена громким процессом над революционером-террористом Сергеем Нечаевым.

Катков увидел во всех этих событиях зловещую взаимосвязь. Все громче в его статьях звучит тема прямого иностранного вмешательства как основы всякой революции. Все больше параллелей между ужасами коммунарского террора и планами русских революционеров. И все чаще нападки на отечественных либералов.

«Наше варварство — в нашей иностранной интеллигенции» — так озаглавлена одна из статей Каткова, в которой он прямо обвиняет своих недавних единомышленников-западников в предательстве национальных интересов. «Наши образованные люди, публицисты дипломатического пошиба не понимали, что Европа, как политический термин, есть фикция, которая ничем не отличается от бредней социализма и всякого рода утопий. Те самые правительства, те самые люди, те самые органы, которые твердят нам о Европе и интересах европейских, будут, нисколько не стесняясь нашим присутствием, смеяться над этим вздором», — в эпоху Евросоюза читать эти слова Каткова особенно любопытно.

Напуганный разгулом революционного террора и одновременно шокированный оправданием Веры Засулич после покушения на генерала Трепова, Катков окончательно разглядел в либерализме угрозу для будущего страны. Он все больше проникается уверенностью, что интеллигентные либералы только прокладывают дорогу для победы сил хаоса, да еще и спонсируемых из-за рубежа. Революцию он объявляет психической болезнью, а стремление к переменам, по сути, оказывается ее латентной формой. Прежние восторги в отношении реформ окончательно сменилась в его публицистике страхом перед новым и чужим. Еще не успев стать добропорядочным консерватором, он  превратился в ярого охранителя.

«Бесконечная преданность государству»

1 марта 1881 года народовольцы убили императора Александра II. В течение нескольких следующих недель все его последние преобразовательные планы, а в их числе было, по-видимому, дарование в том или ином виде конституции, были свернуты. Сын царя-освободителя Александр III хоть и обещал продолжать дело отца, но в реальности править собирался скорее как дедушка — Николай I. И вот именно Михаил Катков, который в молодости, как и большинство сверстников, изнемогал в атмосфере николаевской России, пришелся теперь ко двору. Его яркое перо стало главным идеологическим оружием контрреформ.

Проблема, однако, была в том, что охранительная вера Каткова могла вдоволь подсказать, чего делать не надо — учреждать парламент, писать конституцию, заключать союзы с европейскими державами, но почти ничего не давала в смысле конструктивных предложений.

При этом надо иметь в виду отличие русского консерватизма от его западноевропейского аналога. Оно заключается в том, что последний защищал традиционные права, привилегии и льготы от вмешательства разрастающегося бюрократического государства. В России же традицией было именно постоянное поглощение государством частной жизни человека, и в этом смысле отстаивать традицию значило бороться против свободы. По крайней мере в западном понимании этого слова.

Хотя справедливости ради надо сказать, что некоторые  консервативные идеи того же Каткова и сегодня могут показаться весьма актуальными. «Совершенно справедливо, что центральная власть не может управлять такой громадной страной, как Россия, посредством насылаемых во все ее местности чиновников. Но необходимо так организовать местные управления, чтобы они были продолжением государства; чтобы государство — от центра до мельчайших местных обществ, городских и сельских, — составляло один организм, в котором не должно быть и тени разновластия».

Вертикаль монархической власти была пределом его политических мечтаний. Однако как выстроить ее, он и сам не понимал. Все, что оставалось Каткову, — это говорить об абстракциях вроде «бесконечной преданности русского народа своему Государю» или «неверии, которое разъедает европейскую цивилизацию, в отличие от русской». Катков дал будущим консерваторам и охранителям целый список аргументов, но все они основаны не на рациональных политических соображениях, а на вере в «особый путь России».

Хотя было бы неправильным объяснять позицию и страхи Каткова исключительно иррациональными причинами. В конце концов революция действительно развалила Россию и действительно принесла кровь, несоизмеримую с той, что была пролита за несколько месяцев диктатуры Парижской коммуны. Однако проповедуемое Катковым жесткое разделение на «своих» и «чужих», где «чужими» оказывались все, кто заикнулся о необходимости большей общественной свободы, объективно толкало умеренных либералов на союз с радикальными революционерами. Вместо того чтобы найти в интеллигенции  непростого, но надежного союзника, власть, в том числе стараниями Каткова, сама лишала себя интеллектуальной опоры.

Наконец, в своем искреннем порыве, а точнее, страхе перед будущим Катков вольно или невольно оказался  на службе у всех тех, кому на Руси было жить хорошо: казнокрадам во власти и около нее, бюрократам, мелким и крупным начальникам. Их, кстати, было не так и много. Гораздо больше тех, кого они подкармливали и традиционно держали в темноте и невежестве. Гораздо больше тех, кто ни во что не верил и традиционно боялся перемен из страха, что будет еще хуже.

Михаил Катков скончался в своем подмосковном имении Знаменское-Садки 20 июля 1887 года. Столичная официозная газета «Санкт-Петербургские ведомости» наследующий день писала: «Утрата, какую несет Россия, неоценима; она теряет не только первоклассного журналиста, создавшего политическое значение русской печати, но и центральный ум, который в критические минуты собирал вокруг себя здоровое общественное мнение и указывал ему прямой путь».