А ведь у двух противоположных лагерей, как водится, куда больше общего, чем они думают. Для одного лагеря православие — это великое наследие, которое нужно бережно хранить, по возможности реставрировать и даже, если получится, приумножать. Но главное — защищать от любых посягательств. Для другого лагеря это если и наследство, то обремененное такими суровыми обязательствами, что лучше от него раз и навсегда отказаться ради светлого будущего, в котором для него места конечно же не может быть.
Вроде бы позиции разные, а на самом деле та и другая сторона по умолчанию понимают православие как нечто совершенно цельное, раз и навсегда полученное нашим народом в историческом прошлом сразу в готовом виде. Что-то вроде бабушкиного буфета: можно его на помойку вынести, можно в комиссионку сдать, можно отреставрировать, а можно так оставить, в память о бабушке. Только хранить чашки и тарелки мы в любом случае будем в шкафчиках из IKEA, ведь это намного удобнее. И семья, конечно, будет спорить: буфет то ли главная фамильная ценность, то ли весь коридор перегородил и только пыль собирает. И ведь характерно, что обе стороны по-своему правы.
Только кто нам сказал, что православное христианство — бабушкин буфет, отчего мы это так безоговорочно приняли? Священник Александр Мень некогда высказывал совсем другую мысль, последний раз он повторил ее на лекции меньше чем за сутки до того, как его убили. И если бы за всю свою жизнь он не сказал и не написал ничего другого, хватило бы для памяти о нем и одной цитаты: «Только близорукие люди могут воображать, что христианство уже было, что оно состоялось. Оно сделало лишь первые шаги. Многие слова Христа нам до сих пор непостижимы, потому что мы еще неандертальцы духа. Потому что история христианства только начинается, и то, что было раньше, то, что мы сейчас исторически называем историей христианства, — это наполовину неумелые и неудачные попытки реализовать его».
Так уж оно вышло исторически: когда Киевская Русь приняла христианство тысячу лет назад из рук Византии, там давно уже отшумели богословские споры первых веков, ереси были изобличены, каноны определены, храмы построены, обряды расписаны в деталях. Сами византийцы, впрочем, еще хорошо помнили, что православие не упало с неба в готовом виде, что была у него своя достаточно сложная история. Многие из них ощущали себя не столько хранителями, сколько продолжателями апостольской традиции — собственно, потому и отправлялись на проповедь к славянам и другим народам, причем с самого начала не их обучали греческому языку (так поступали католики с латынью), а, наоборот, переводили Писание и богослужение на языки этих народов. Они хотели передать им православие, но не собирались делать их византийцами.
А у нас не вышло такой истории. Что приходило от греков, до какой-то поры воспринималось совершенно без споров и рассуждений, именно так еще в XIV веке менялся по русским монастырям один устав, Студийский, на другой, Иерусалимский, и никто не возражал. Но всего через три века куда более скромная попытка исправить богослужебные книги по греческому образцу вызвала раскол: Византия, источник знаний, к тому времени пала под ударами турок, и теперь хранителем неизменной традиции стало Московское царство. Конечно, у раскола было много причин, и дело далеко не только в религии, однако основным принципом старообрядцев стали слова «не нами положено, лежи оно так вовеки». Христианство для них состояло в тщательном сбережении всего, что было некогда воспринято, никакого развития или исправления в нем не могло быть по определению — только порча.
Старообрядцы были тогда анафематствованы, но опаска по отношению к любым переменам сложившегося уклада сохранилась и в господствующей церкви. Нет, конечно, ей приходилось то и дело исполнять меняющиеся требования со стороны государства (от этого старообрядцы как раз отказались), идти на вынужденные компромиссы, но идеалом оставались все те же сохранение и сбережение.
Пожалуй, единственной сколь-нибудь заметной попыткой что-то изменить стал Поместный собор 1917–1918 годов. Освободившись от тесной опеки государства, церковь решала, как жить самостоятельно. Именно тогда, после двухвекового перерыва, было восстановлено патриаршество, тогда же обсуждались и вопросы приходской жизни — приход должен был стать самоуправляемой общиной под руководством настоятеля и в подчинении у епископа. Кто-то может назвать это модернизмом, но смысл состоял как раз в возвращении к истокам, в том, чтобы жизнь церкви вернулась к органичным формам, которые соответствовали бы ее природе и в то же время подходили бы не античному и не средневековому, а современному обществу.
Только собор тот опоздал. Он обсуждал тонкости приходской жизни, когда красная артиллерия обстреливала Кремль, а иных настоятелей закалывали штыками прямо на пороге храма. И на семь десятилетий перед церковью снова встала все та же задача: сохранить что только еще можно, уберечь для будущих поколений огонек веры. Кто-то решал эту задачу в глухом подполье, кто-то шел на невиданные прежде компромиссы с властью, славя «богоданного вождя Иосифа» и произнося публичные лжесвидетельства об отсутствии гонений, — не нам решать, кто был тогда прав, ведь не нам досталась эта чаша.
Но и это прошло. Летом 1988 года у меня, солдата Советской армии, старшина нашел карманный Новый Завет и конфисковал его со страшными угрозами. А потом книгу вернул замполит полка (ниже никто не посмел принять решение) со словами «ничего, теперь можно». Старшина был очень удивлен.
Мы кинулись восстанавливать храмы, налаживать богослужения, объяснять народу, как правильно поститься, как молиться, какие книги читать и какое радио слушать. Бабушки в платочках сберегли и донесли до нас веру — нам оставалось вернуть ее на подобающее место. Так нам тогда казалось. А смысл? Возвращение в утраченный золотой век? Только не очень понятно, в какой именно: одним по душе дореволюционная империя, другим — допетровская или домонгольская Русь, а третьим и вовсе Византию подавай. Но жили мы не в Византии и не на Руси, общество стало уже совсем другим, под копирку не получалось, надо было искать, создавать, отстаивать что-то свое, нынешнее и настоящее.
Теперешние православные — либо мы, комсомольцы брежневских лет, либо наши дети, и если мы просто «перекрестим» былой комсомольский задор, ничего не меняя по сути, в результате получится только все тот же унылый разлет бровей на Мавзолее.
Как же это сложно — созидать! Гораздо проще сказать: вот есть у нас тут святыни нет, мы, конечно, люди тоже грешные, но уж какие есть, это наше наследие, мы за него стеной. А у кого-то ведь возникало вполне естественное желание эту стенку пощупать, где поддастся — там и пнуть с разбега. Стенка-то непрочная и валится с большим шумом, забавно же.
Только так уж вышло, нравится нам или нет, что именно православие выбрали люди, жившие на нашей земле много поколений назад. Перечеркнуть этот выбор и превратить эту землю в чистый лист для новых экспериментов — спасибо, уже пробовали. Забыть о нем — значит отказаться от собственной культуры. Лев Толстой некогда с православным вероучением радикально разошелся, но он именно что спорил с православием, а не пытался сделать вид, что его тут нет и быть не должно.
Возвращаясь к бабушкиному буфету: где он будет стоять — явно не самый важный вопрос семейной жизни. Намного значимее другой: как жить-то в собственном доме? Психолог Людмила Петрановская не так давно сказала в очередной блоговой беседе: на месте, где должна быть церковь, в нашем обществе ощущается какая-то дыра. Запросы на милосердие, солидарность, наконец, на честность, которые так явно обозначились в последнее время, — разве с этим не к нам? Ну если мы не про одни святыни, конечно, а еще и про смыслы?
Общество, а с ним и церковь, как его часть, расстается сейчас с патерналистскими иллюзиями и приучается к жизни в современном мире: постиндустриальном, информационном, демократическом, наконец. Может быть, Средневековье мне лично и больше нравится (особенно если в бояре, а не в смерды записываться), но все уже, проехали. Да и если разобраться, современное общество — порождение христианской цивилизации. Не случайно все идеи, на которых оно основано, так или иначе родились в христианских странах, а все народы, которые в нынешнем мире «идут другим путем», вроде Северной Кореи и Ирана, к христианству непричастны.
Значит, есть в Евангелии и Библии и в самом деле что-то такое, что неизбежно приводит к идеям о равенстве граждан перед законом, о личной свободе, которая не должна мешать свободе другого и т.д. И хотя не всякая христианская страна непременно живет по этим принципам, пока в ней звучит христианская проповедь, эти идеи никогда не исчезнут из умов. В России было крепостничество, в США существовало еще более жестокое рабство, но наши страны сами с этим и покончили. Для сравнения: Мавритания официально отменила рабство только в 1981 году под сильным международным давлением, и, судя по многим свидетельствам, запрет в основном остался на бумаге. Вряд ли мавританцы особенно жестоки — просто в их культуре другие ориентиры.
Если воспринимать то православие, какое нам удалось «возродить» в России за последнюю четверть века, в качестве какого-то идеала, а то и вовсе как альтернативу современному светскому государству и открытому обществу, картина в самом деле вырисовывается не слишком отрадная. Но все резко меняется, если принять его за начальную, еще очень неумелую, но искреннюю попытку устроить свою жизнь по-новому. Впервые за тысячелетнюю историю церковь действительно получила свободу от государства, мы еще не очень к этому привыкли, многих сама такая свобода тяготит — мы пробуем на ощупь, как будет лучше, и в этом православные вполне похожи на всех остальных граждан нашей страны. Мы не только храним наследие, мы ищем свой путь. Православие как задача на будущее: вечные идеалы в современном меняющемся мире — а как это будет здесь и сейчас? По-моему, очень интересная задача.
Да ведь и в остальных областях общественной жизни произошло примерно то же самое. Мы строили-строили рыночную экономику и демократическое государство, а когда наконец построили, результат нас не слишком порадовал. Но это не повод снова разрушить все «до основанья, а затем» — это причина оценить произошедшее, увидеть собственные ошибки и начать их исправлять. Церковь — часть общества, и в ней происходит все то же самое, что и в обществе в целом. Проснулось общество, стало задавать неудобные вопросы — услышали их и в церкви. И готовых однозначных ответов пока что нет, будем разбираться.
Еще несколько лет назад нам всем было по большому счету как-то все равно, что там у соседей происходит, — слишком много у каждого было собственных дел. Теперешнее небезразличие, может быть, и есть самый светлый или даже единственный светлый признак нынешних споров. Мы даже со стратегическим направлением движения на самом деле в целом определились — разногласия скорее в том, как туда двигаться.
Ведь все еще только начинается.