«М-м-м» и «э-э-э» — это показатели высокого уровня владения речью
В Фейсбуке на днях около ста лайков собрал обычный заголовок с какого-то новостного сайта: «Убивший собутыльника мужчина приговорен к восьми годам тюрьмы». Кто-то подметил: пятистопный ямб, между прочим! И даже написал продолжение, которое начинается так:
Убивший собутыльника мужчина
Приговорен к восьми годам тюрьмы
Сработала судебная машина —
Не выпустят его в конце зимы...
Это, впрочем, заголовок — не устная речь. Но и для нее, как подметили лингвисты, характерно стремление к мелодике, к ритму. Это что-то вроде подсознательного единения с природой и ритмизованностью ее процессов: работы сердца или шума прибоя, например. Профессор СПбГУ и один из авторов проекта «Один речевой день» Наталья Богданова связывает это с речевыми автоматизмами. На ежегодной университетской конференции она делала об этом доклад и, приводя примеры - записи реальной повседневной речи, — доказала, что в каждом из нас живет природный, непознанный нами самими поэт. Аудитория, слушая образцы речи со стороны, смеется и удивляется: неужели мы и правда так часто говорим хореем, ямбом или анапестом?
Произнесите вслух фразы: «Ну всё, короче, книги у него заканчиваются трагически» (это фрагмент предложения о творчестве Ремарка), или «Дабы не досталось вот ее сопернице» (кусок реплики любовно-возвышенного характера), или «На берегу моря буквально вот в полуметре…» (описание природы).
Все эти обрывки самой обычной речи самых обычных людей действительно похожи на вырванные из каких-то стихотворений строки. Пусть с не совсем гладким, ломаным ритмом — так даже интереснее. Но самое любопытное даже не в самой ритмизованности, а в том, что ее создает. По словам Натальи Богдановой, стихотворного эффекта часто не было бы без того, что мы привыкли называть словами-паразитами: вот, короче, значит и других. Если вынуть «вот» из фразы «На берегу моря, буквально вот в полуметре...» — вся поэтика, весь ритм пропадет. Наталья Богданова и ее коллеги говорят, что слова-паразиты вовсе не вредные — от них есть польза, у них тоже есть очень важные функции в нашей речи. Поэтому и предлагают называть их не паразитами, а вербальными хезитативами, от глагола hesitate — колебаться. «Мусорные слова» не надо отправлять в мусор: они помогают нам заполнять паузы раздумья и часто придают фразам ритмическую законченность.
— Слова-паразиты есть у всех, — говорит Наталья Богданова. — Просто у одного происходит немотивированное расширение текста за счет этих слов. Он их употребляет, потому что не может иначе выразить мысль. А другой их тоже употребляет, но по-другому, для поиска слова, например: «Ну, этот, как его, вчера пришел». Или он может заменить слово-паразит на э-э-э или м-м-м, что, кстати, показывает высокий уровень владения речью. Человек же задумывается, ищет продолжение. А если закрыть рот и молчать, это будет неестественно.
— Сейчас борцы за чистоту языка возмутятся. Докатились: защищаем слова-паразиты и присваиваем им красивое название. Это же ужас!
— Для лингвиста вообще нет ничего ужасного. Надо не оценивать, а исследовать. Запреты ни к чему хорошему не приведут. Видите, оказывается, у этого словесного мусора много функций в языке. Убери их — и как мы эти функции будем реализовывать? Как нам удержать внимание собеседника, если мы не будем говорить «знаешь», «понимаешь», «да?»
«Это что за речь? Вы в подворотне записывали?»
Проект «Один речевой день» Наталья Богданова и ее коллеги начали шесть лет назад. Суть эксперимента в следующем: методом «невода», как называют его сами лингвисты, собирается группа информантов. Это может быть кто угодно — от продавщицы до профессора. Доброволец вешает себе на шею диктофон, включает его рано утром и выключает поздно вечером. Все записанное за день потом анализируют эксперты. По словам авторов проекта, только за декабрь 2007 года они записали 30 человек. Недавно, к январю 2013 года, методом невода поймали еще 20 человек. «То соотношение мужчин, женщин, молодых, немолодых, которое мы получили, с нашей точки зрения, и есть социальный срез общества», — говорит Наталья Богданова.
— Представителей каких профессий записывали?
— Самых разных. Были и курсанты военных училищ, и продавцы, и преподаватели — кто угодно. Знаете, что интересно? Я как-то выступала с докладом в Москве на эту тему, и мне на этой конференции сказали: «Это что за речь? Вы в подворотне где-то записывали?» А я сказала, что мы записываем носителей литературного языка. Не поверили. И мы, чтобы это доказать, завербовали прямо на конференции несколько профессоров, филологов. Картина изменилась мало.
За полчаса девочка принималась плакать семь раз, хотя мама ни разу не сказала ей грубого слова. Но интонация была очень агрессивная: «Солнышко, ну в чем проблема?»
— Что может быть общего в речи профессора и продавщицы?
— Вы, конечно, услышите, где доктор наук, а где продавщица. Но общих моментов много. Например, слово «блин». Кстати, тут интересный эффект. Наоборот, человек типа продавщицы, имея диктофон на шее, будет больше опасаться что-то не то сказать, он будет больше закрепощен от значимости происходящего. А человек раскованный, свободный так делать не будет. Некоторые даже гордятся тем, что могут крепкое словцо ввернуть. Некоторые у нас даже спрашивали: «А вы не боитесь, что я не буду в выражениях стесняться?» Мы отвечали, что не боимся. И они не стеснялись.
«Я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате»
Впрочем, не стеснялись участники проекта «Один речевой день» еще и потому, что все построено на анонимности. Есть информанты, есть лингвисты, которые исследуют их речь, а есть координатор — посредник между первыми и вторыми. Лингвисты, согласно условиям проекта, не знают, как зовут изучаемых. По словам Натальи Богдановой-Бегларян, главное условие — никаких контактов: «Мы знаем про них все: профессию, род занятий, экстраверты они или интроверты, сангвиники или холерики, знают ли они иностранные языки. Все, кроме имен».
— Было ли что-то, что вас особенно удивило в записях повседневной речи?
— Ну, например, люди подчеркнуто использовали ненормативную лексику. Мы это со смехом воспринимали как «получи, фашист, гранату». Я одну девочку расшифровывала, замечательная девочка, на курсах английского учится. А потом она пошла с диктофоном на вечеринку. И чем больше водки они там пили (а они говорили о том, сколько пьют), тем больше раскрепощались. К концу вечеринки матерились уже все. Меня это немножко удивило. Все-таки я не вращаюсь в кругу людей, которые способны целый диалог вести на мате.
— Люди сами с собой разговаривают?
— Конечно. Люди разговаривают не только с людьми. Они ведут беседы с домашними животными, с компьютером, с машинами, вербализуют все свои действия. У нас в коммуниканты попали кошки, собаки, машины и «я сам, любимый».
— Вы подметили какие-то психологические моменты, например, как люди проявляют агрессию в речи?
— У нас есть целое направление исследования — речевая агрессия. И среди информантов есть одна молодая женщина, у которой дочка в первом-втором классе. В течение вечера эта женщина много с ней разговаривает. При этом примерно за полчаса диалога девочка принималась плакать семь раз! Хотя мама ни разу не сказала ей грубого слова. Но интонация была очень агрессивная: «Солнышко, ну в чем проблема?»
— А вы не пытались этой женщине показать ее со стороны?
— Нет, что вы! Так может и до суда дойти. Я же говорю, у нас полная анонимность.
«У нас в речи — ни одного нормального существительного»
Расшифровано пока мало, и еще многое предстоит выяснить. Например, какие слова любят женщины, а какие — мужчины. Эти данные появятся после полной расшифровки. Но пока главный вывод лингвистов таков: наша устная речь так далеко ушла от письменной, что превратилась почти в другой язык, с другой фонетикой, грамматикой, синтаксисом. Филологи говорят, что речь с помощью таких экспериментов «открывается»: мы думали, что знаем о ней все, а на самом деле знаем совсем мало. Наталья Богданова обращается к данным словарей: в самом большом из них — 120 тысяч форм. Человеку с низким уровнем речевой компетенции достаточно для общения всего двух тысяч, человеку с высоким уровнем — четырех. Это означает, что актив ничтожно мал, все остальное лежит мертвым грузом. А книжки преподносят это так, как будто мы используем всё.
Из «видишь» получилось «вишь», потом - «ишь». Сейчас на этом пути слова «здрасте», «тока», «скока», «щас»
— Вот я занималась формой «скажем», — рассказывает Наталья Богданова. — В словарях мелким шрифтом написано в качестве дополнения к словарной статье: «Скажем» может употребляться в роли вводного слова со значением «например». Мелким шрифтом! А ведь больше 90% употреблений этого слова именно такое — в качестве вводного! Оно же требует самостоятельной словарной статьи. Надо описать, когда, как, зачем мы говорим «скажем». Вот говорит человек: «Скажем так». Он вербализовал поиск. Или: «Он глупый, скажем так». Тем самым он абстрагируемся от категоричности. Сколько нюансов!
— Почему так происходит?
— Потому что всегда анализировали письменную речь в идеальных формах. А идеала нет и не может быть. В речи есть неидеал. Не ошибки, а особенности, и с ними надо разобраться. Кстати, иногда ошибка — это свидетельство появления новой нормы.
— Мне кажется, многие обыватели рассуждений о полезности ошибок не поймут.
— Через это сложно пробиться. Люди не хотят признавать, что слова «б...ь» и его заменитель «блин» в качестве междометия у нас частотнее, чем «мама». А это так. Самый частотный — глагол «знать». И то в форме «я не знаю». И ни одного нормального существительного.
— Значит, все-таки что-то ненормальное происходит?
— Я сказала «нормального», просто чтобы понятнее было. Имеется в виду знаменательное, полное. То есть такое, которое обозначает отдельное понятие.
— Не обидно?
— История языка очень большая, и за это время он не только не умер, а выкристаллизовался. С ним ничего не произойдет. Что такое, например, «ишь какой»? Сейчас мы это воспринимаем как нормальную частицу. А когда-то это был глагол «видишь». Из «видишь» получилось «вишь», потом — «ишь». Сейчас на этом пути слова «здрасте», «тока», «скока», «щас». Кстати, «здрасте» и «тыща» уже внесены в новый орфоэпический словарь. Лингвисты ничего не разрешают — они наблюдают. Происходят определенные процессы — что тут сопротивляться? Надо просто принимать какие-то факты речи.
«Обычному человеку это тоже будет интересно»
Записанные полсотни информантов, по словам Натальи Богдановой, вполне репрезентативны. Впрочем, попали в этот срез все равно не все. Исследователи признаются: было бы интересно, например, записать гастарбайтеров, которые приехали сюда, не зная русского языка и сейчас ему учатся. Но это отдельное направление. Кстати, одна иностранка в проекте все же участвовала — немецкоговорящая девочка-швейцарка. Лингвисты наблюдали за тем, как у нее происходило становление естественной русской речи. Сейчас основные задачи исследователей — расшифровывать и анализировать, расшифровывать и анализировать. А на это нужны время, силы и деньги.
— Кому это может пригодиться, кроме самих ученых?
— Мне кажется, это пригодится, например, тем, кто учит иностранцев. Их надо учить опознавать какие-то редуцированные формы. Услышит он «прально» вместо «правильно» — и полезет в словарь. Или вот мы читаем в учебнике фразу: «Вы выходите на следующей остановке? Разрешите, пожалуйста, пройти». Все красиво. Но иностранец садится на Невском в троллейбус и слышит: «Ршите, ршите». Это что? Вы ему хоть подскажите, дайте эту редуцированную форму.
Да и обычному человеку будет интересно. Разве не интересно, что слово «блин» в нашей разговорной речи частотнее, чем слово «мама»?