— В докладе делается вывод, что новая волна экологического общественного движения сопоставима с общественным движением в эпоху перестройки. Почему так происходит? Потому что у нас политический протест фактически вытеснен из легального поля?
— В обществе накопился протестный потенциал, но не хватает контента. Людям хочется протестовать, но не всегда до конца понятно, против чего. В этом плане экологическая тематика оказывается довольно удачной. Во-вторых, в последние годы объективно растет внимание к теме сохранения здоровья, особенно детского. Тема детства, положения, будущего детей становится одной из ключевых по всем социологическим замерам. Происходят изменения потребительского поведения – люди перестали пить воду из под крана и пьют воду из бутылок или хотя бы используют фильтры. Изменилось отношение к питанию. В бытовых практиках крупных городов большее внимание уделяется комфортной среде. Все это делает экологическую тему потенциально ресурсной и цепляющей обывателя в независимости от политических взглядов.
Это подтверждает известный стереотип, который выражен в интернет-меме «власти скрывают». По выражению социолога Валерия Федорова, настроения в обществе выражаются словами «никаких перемен не хотим, но жить так больше не можем». Экологическая тематика подходит под этот тезис, потому что вокруг любого нового проекта создается множество страхов, которые граждане подчас с удовольствием в себе культивируют. Потому что им комфортно получат подтверждения той картине мира, где все их обманывают.
— Оказалось, что центры протестной активности — вовсе не в те городах, где все плохо очень с экологией, согласно списку Минрегиона. То есть из 36 неблагополучных регионов экологическая активность наблюдается лишь в 5. В чем причина и как это связано с региональным патриотизмом? Возможно, что экологическая активность больше там, где региональный патриотизм сильнее?
Михаил Виноградов, президент Фонда «Петербургская политика»
— Прямой связи с региональным патриотизмом здесь нет. Казалось бы, Екатеринбург считается центром регионального патриотизма, но в «федералистском» Нижнем Тагиле были экологические движения, в самом Екатеринбурге – ничего примечательного. Иногда на региональный патриотизм накладывается ситуация, как с Байкальским ЦБК в Иркутской области, где Байкал является чем-то священным. А в реальности это обусловлено уровнем общественной активности и потребности граждан в самоорганизации.
Активность возрастает там, где ситуация не просто плоха, а изменяется к худшему. Серьезных экологических движений вне рамок эксцессов и новых проектов сложно припомнить. Единственный пример - Байкальский ЦБК, но вокруг него постоянно много инфоповодов, и, кроме того, это уже традиция, связанная с местной сверхценностью Байкала. А вот сходные попытки в Башкирии эксплуатировать тезис о горах под Стерлитамаком как о «национальных святынях» особых успехов не принесла. Впрочем, и сами активисты там постепенно перешли от экологической повестке дня к корпоративной, и движение быстро выдохлось.
Самые громкие победы экологов, например, отказ от строительства ферросплавных заводов в Красноярском крае, приходятся как раз на периоды федеральных выборов
— С чем связан успех отдельного, локального экологического протеста - он обусловлен сотрудничеством с местными властями или наоборот, противостоянием им? Есть ли здесь закономерности?
— Представленная картина получилась довольно хаотичной. Алгоритма для истории успеха мы не видим. Экологам больше везет в ситуации предвыборной компании. В выборный период власть более чувствительна к протестным движениям, боится и осознает, что контраргумент о создании новых рабочих мест порой не выглядит слишком сильно, ведь сам труд в России отнюдь не является ключевой общественной ценностью, новые рабочие места – отнюдь не какая-то национальная мечта.
Самые громкие победы экологов, например, отказ от строительства ферросплавных заводов в Красноярском крае, приходятся как раз на периоды федеральных выборов. Сейчас возможности для маневра у власти возрастают, потому что выборов нет, и с обществом можно особо не церемониться. Но возникают и другие коллизии, когда власть совместно с экологами не хочет прихода нового игрока, инвестора, или в ситуации межрегиональных войн, как сейчас происходит вокруг Нижегородской АЭС или подъема Чебоксарского водохранилища – когда одни регионы выигрывают, а другие – проигрывают.
Другое дело, что и экологам не всегда удается эмоционально «зацепить» рядовых граждан – и даже креатив не всегда помогает. В Башкирии, например, забавной находкой было использование тезиса «Шихан – одно из чудес света». Расчет был на то, что большая часть граждан слышала слово «шиханы», но не в курсе, что это не имя собственное, а просто название одиночно стоящей горы, и в Башкирии их не одна (вокруг которой разгорелся спор), а целых восемьдесят. В Воронежской области была яркая антиникелевая кампания с слоганами вроде «Деньги нельзя есть» - но и там эмоциональный заряд продержался недолго.
— Сколько людей участвуют в экологическом движении?
— Потенциал экологического движения на сегодня — сотни и в некоторых случаях тысячи, по конкретному кейсу. Эти акции являются социально одобряемыми в глазах граждан, потому что они апеллируют к общим страхам, которые есть в обществе. И для властей они опасны не столько по количеству участников, сколько волной социального одобрения и сочувствия. И тот факт, что на осенних выборах прошлого года и та, и другая экологические партии - партия Митволя и партия Панфилова – получили по нескольку процентов — это неплохой результат. Если нет внятной протестной повестки дня, в голосование за экологов могут уходить и голоса лоялистов, и голоса критиков власти.
Другое дело, что, как и в случае куда более слабого забастовочного движения, история успеха экологических акций не слишком велика и – самое главное – практически не известна обывателю.
По духу экологический активизм очень близок протестному движению. Но слияния не происходит
— Насколько опасна экологическая активность для самих активистов? Есть ли мониторинг преследований экологов со стороны местных властей?
— Наиболее непростая ситуация в Воронежской области, где были обыски у видных экологов и политических активистов, например, Рубахина. Безусловно, у экологов есть риск, что они будут отождествляться с протестующей оппозицией и будут подпадать под общий каток репрессий. Пока такое случилось в чистом виде только в Воронеже – но там и сами экологи активнее других сближались с протестным движением.
— Можно ли сказать, что экологические активисты занимают какое-то место в протестном движении, или это отдельное явление?
— По духу, по эмоционально-этическому импульсу это очень близко протестному движению. Но слияния не происходит. Были две серьезных попытки - это компания Чириковой и попытки воронежских экологов присоединиться к Маршу миллионов в Москве, там были их лозунги. Но Марш миллионов их не заметил и не запомнил, а Чирикова в этой истории успеха не добилась.
— Экологическая тематика обладает высоким потенциалом мобилизации, отмечается в докладе. В этой связи ваш прогноз – смогут ли какие-то партии и движения воспользоваться этим потенциалом, или возникнет новое движение, или экологи смогут приобрести свое собственное самостоятельно политическое влияние? Какова будет судьба экологического активизма?
— Это будет зависеть от общего уровня политизации общества. Если политизация будет расти, то возрастет спрос на такие протестные партии, движения и так далее. Если политизация будет снижаться, а общий уровень раздражения и агрессии – сохраняться, то у экологов есть шанс подобрать эту протестную энергетику. Проблема в том, что пока сугубо политические проекты «подбирают» экологическую тему без всякой пользы для себя. Классические примеры – «Яблоку» в свое время не удалось привлечь внимание к теме ввоза в Россию отработанного ядерного топлива, и с не меньшим фиаско завершился проект Бориса Грызлова «Чистая вода». Избиратель в обоих случаях подозревал, что его используют политические силы, которым по большому счету экология малоинтересна.