«Я сижу на стуле в большой квартире. Ниагара клокочет в пустом сортире»

Каждую весну власти Петербурга обещают, что в квартире, где жил нобелевский лауреат Иосиф Бродский, будет музей. Почему весной? Потому что нобелевский лауреат Бродский родился в мае. Особо убедительно власти обещают, когда близится юбилей нобелевского лауреата. С тех пор как началась эта история, минуло три юбилея. Дело тянется четырнадцатый год.

И вот опять весна. И Смольный обещает снова. «Музей Иосифа Бродского будет открыт в 2012 году», – говорит глава комитета по культуре Антон Губанков. И местные газеты пишут: «Музей Иосифа Бродского откроется в 2012 году!» А вице-губернатор Василий Кичеджи осторожно добавляет: «Нас не поймут горожане, если будем платить». То есть ближе к Новому году местные газеты снова напишут: «Когда же наконец откроется музей Иосифа Бродского?» И снова будут гнобить старушку Нину Васильевну, долгих лет ей жизни, которая стала поперек Смольного, поперек культурного наследия, поперек всей мировой литературы. Не желает старушка отдавать свою комнату под музей, и все тут. Нарочно ломит неподъемную цену. Сперва объявила 12 млн руб. За что? За ржавые трубы? За плесень на стенах? За вонь из сливного отверстия? Как писал поэт Бродский,

Я сижу на стуле в большой квартире.
Ниагара клокочет в пустом сортире.

У нее в комнате, понимаете, лепнина золоченая! Да, 120 лет назад дом князя Мурузи был шикарным домом. Перекресток Литейного и Пестеля. Анфилады залов, галереи с фонтанами, колонны с пилястрами. Мавританский стиль. А потом случилась революция, баре в Париж уехали, анфилады залов перегородками посекли, трудовой народ заселили. Семейство фотографа Бродского в 55-м въехало. В полторы комнаты коммунальной квартиры №28.

Меж Пестеля и Маяковской
стоит шестиэтажный дом.
Когда-то юный Мережковский
и Гиппиус прожили в нем
два года этого столетья.
Теперь на третьем этаже
живет герой, и время вертит
свой циферблат в его душе.

Наш герой жил, правды ради, этажом ниже, на втором. Просто второй этаж, ну вы поняли, в ритм строфы не укладывается. А в остальном нобелевский лауреат точен. Жили тут Мережковский и Гиппиус. Еще бывали Блок, Гумилев, Чуковский, Зощенко… Если все мемориальные доски повесить, дом под их тяжестью рухнет. Так он и без досок вот-вот рухнет. Трещину дал уже. И что же, за комнату в аварийном доме 12 млн?

Нет, не комнату продает Нина Васильевна, а место.

Отсюда Ося Бродский бегал на службу в ближайший морг – трупы вскрывать. Отсюда «окололитературный трутень» Иосиф Бродский уезжал на север, в ссылку – за тунеядство. А потом на Запад – в эмиграцию. В 72-м.

Провожающих было немного. Только друзья и родители. Соседей не звали. «Соседи были хорошими соседями – и как люди, и оттого, что все без исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть дня. За исключением одной из них, они не были доносчиками; неплохое для коммуналки соотношение. Но даже она, приземистая, лишенная талии женщина, хирург районной поликлиники, порой давала врачебный совет, подменяла в очереди за какой-нибудь съестной редкостью, приглядывала за вашим кипящим супом», – писал нобелевский лауреат Бродский в своем эссе «Полторы комнаты». Соседку Нину Васильевну тоже не позвали. Она ведь тоже лучшую часть дня на заводе. Короче, выпили, закусили. Прежде чем в Пулково ехать, Михаил Исаевич говорит: «Мария Моисеевна, вы тут в Осиной комнате не прибирайте. Я к вам из аэропорта вернусь – фотографировать буду. Для истории». Как в воду глядел. И потом уже, когда Ося стал нобелевским лауреатом, когда умерли Мария Моисеевна и Александр Иванович, когда сменилась власть, вот тогда Михаил Исаевич затеял музей друга. К деятелям культуры обратился. А деятели культуры – к тогдашнему питерскому губернатору Яковлеву. Губернатор посмотрел на подписи – Ростропович, Вишневская, Лихачев, Пиотровский, нобелевские лауреаты Уолкотт, Шимборска, Хини, Милош – и начертал на письме: «Поддерживаю». В смысле поддерживаю создание культурного центра Иосифа Бродского.

Михаил Исаевич основал фонд, и дело завертелось. Тут же позвонили из Альфа-банка, предложили денег. На памятник Бродскому.

– Лучший памятник Бродскому – это музей, – ответил Михаил Исаевич.

– А если и то и другое? – спросил вице-президент Альфа-банка.

–  О, да! – обрадовался Михаил Исаевич.

Банк выкупил три комнаты в коммуналке – родительскую, где жили Мария Моисеевна с Александром Ивановичем, и две соседские. За 165 тыс. долл. И на этом дело застопорилось. Потому что в главной комнате, в той самой, где творил великий, где рождались нетленные строки и куда следовало бы входить на цыпочках, затаив дыхание, – в этой комнате жил Вахтанг. Который не хотел продавать свое жилье. Всякий раз, когда Михаил Исаевич спрашивал, сколько хочет Вахтанг за свою комнату, тот отвечал: «Нэ продам». Однако в тяжкую годину кризиса, когда Михаил Исаевич в очередной раз задал свой вопрос, Вахтанг сказал: «Семь лимонов». 7 млн руб. за комнату в 19 кв. м? Неслыханно. Как писал поэт Бродский,

Шумят пачки новеньких ассигнаций,
словно вершины берез, акаций.
Я весь во власти галлюцинаций.
Дайте мне кислороду!

Михаил Исаевич обратился к тогдашнему губернатору Матвиенко. И губернатор Матвиенко обратилась к Тюменской нефтяной компании, которая не смогла отказать губернатору.

– Я нашел вам 7 млн, – сказал Михаил Исаевич, придя к Вахтангу.

– Дэсять! – улыбнулся тот.

– Позвольте, но вы же сами назвали…

– Это было пять месяцев назад, – перебил Вахтанг, – кризис!

Тюменская нефтяная компания не готова была финансировать растущие аппетиты Вахтанга, и на поиски дополнительного спонсора ушло еще некоторое количество лет. В 2010 году спонсор нашелся – инвестиционная компания ЦДС. И священную комнату удалось выкупить. Оставалась последняя – самая большая – 44-метровая комната Нины Васильевны. Михаил Исаевич уже применение комнате нашел. «Тут, – говорит, – будут конференции проходить. И поэтические вечера».

А Нина Васильевна говорит: «Поэзию люблю, Бродского не люблю. И комнату этим людям не отдам».

За что не любит, не говорит. Хотя, помните, в эссе «Полторы комнаты» Бродский писал про соседку-доносчицу? Приземистую, лишенную талии женщину, хирурга районной поликлиники. Дело в том, что мама Нины Васильевны работала хирургом районной поликлиники. Читатель, стал бы ты любить того, кто мать твою вот так?

Уж Нине Васильевне трехкомнатные квартиры предлагали – две на выбор, в центре. Не хочет. И объясняет: «Одна на шестом этаже, вторая на первом с видом на помойку». Еще предлагали смотрителем музея сделаться – чтоб в своей комнате при музее жила, щи варила на коммунальной кухне и посетителям про соседа своего Бродского рассказывала. Не хочет. И объясняет: «То, что мы с этим человеком в одной квартире жили, – чистая случайность».

Будущей осенью Нина Васильевна, долгих лет ей жизни, юбилей справит. Семьдесят пять. Но держится бодро и выглядит хорошо. В квартиру никого не пускает, номер своего телефона из городской базы данных изъяла, и если за хлебом выходит, то обязательно воротник поднимет и шапку на нос – от журналистов скрывается. А если и подловит ее журналист, то Нина Васильевна повторит ему не единожды, что денег ей не надо, что она, простой русский человек, ни за что не отдаст свою комнату «людям этого племени», даже после смерти, потому что наследники у нее есть и документы имеются. Михаил Исаевич тоже старается не водить журналистов на свою половину квартиры. Ибо после каждого посещения Нина Васильевна повышает цену. А Михаил Исаевич тогда за сердце хватается, в кофе таблетки бросает. «Не доживу до музея», – вздыхает он.

Тем временем в Смольном зреет проект – решительный и беспощадный: возвести стену, отделить Нину Васильевну кирпичом от Иосифа Бродского. Но в таком случае музею отойдет кухня, ванная комната и черная лестница. А несговорчивой соседке – парадная лестница и туалет. Вроде по-честному, а на самом деле – ухудшение жилищных условий. Первый же суд велит стену разрушить. Вот и вице-губернатор Кичеджи говорит: «Мы уважаем права граждан на частную собственность, поэтому не приветствуем давление, которое некоторые средства массовой информации оказывают на соседку».

«А если у них нет денег, – говорит несговорчивая соседка, – так о чем может идти речь?» Нина Васильевна увлечена астрологией. Она поведала корреспонденту "МН", что звезды сулят успех во всех ее предприятиях. Поэтому последняя цена, которую назначила Нина Васильевна, – 17 млн рублей.

Весы качнулись. Молвить не греша,
ты спятила от жадности, Параша.
Такое что-то на душу, спеша
разбогатеть, взяла из ералаша,
что тотчас поплыла моя душа
наверх, как незагруженная чаша.

Иосиф Бродский

Полторы комнаты

Посвящается Л. К.

1

В полутора комнатах (если вообще по-английски эта мера пространства имеет смысл), где мы жили втроем, был паркетный пол, и моя мать решительно возражала против того, чтобы члены ее семьи, я в частности, разгуливали в носках. Она требовала от нас, чтобы мы всегда ходили в ботинках или тапочках. Выговаривая мне по этому поводу, вспоминала старое русское суеверие. "Это дурная примета, – утверждала она, – к смерти в доме".

Может быть, конечно, она просто считала эту привычку некультурной, обычным неумением себя вести. Мужские ноги пахнут, а эпоха дезодорантов еще не наступила. И все же я думал, что в самом деле можно легко поскользнуться и упасть на до блеска натертом паркете, особенно если ты в шерстяных носках.

И что если ты хрупок и стар, последствия могут быть ужасны. Связь паркета с деревом, землей и т.д. распространялась в моем представлении на всякую поверхность под ногами близких и дальних родственников, живших с нами в одном городе. На любом расстоянии поверхность была все той же. Даже жизнь на другом берегу реки, где впоследствии я снимал квартиру или комнату, не составляла исключения, в том городе слишком много рек и каналов. И хотя некоторые из них достаточно глубоки для морских судов, смерти, я думал, они покажутся мелкими, либо в своей подземной стихии она может проползти под их руслами.

Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики: масса воды отделяет меня от двух оставшихся теток и двоюродных братьев – настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть. Теперь я могу расхаживать в носках сколько душе угодно, так как у меня нет родственников на этом континенте. Единственная смерть в доме, которую я теперь могу навлечь, это, по-видимому, моя собственная, что, однако, означало бы смешение приемного и передаточного устройств. Вероятность такой путаницы мала, и в этом отличие электроники от суеверия. Если я все-таки не расхаживаю в носках по широким, канадского клена половицам, то не потому, что такая возможность тем не менее существует и не из инстинкта самосохранения, но потому, что моя мать этого не одобрила бы. Вероятно, мне хочется хранить привычки нашей семьи теперь, когда я – это все, что от нее осталось.

2

Нас было трое в этих наших полутора комнатах: отец, мать и я. Семья, обычная советская семья того времени. Время было послевоенное, и очень немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых не было возможности даже иметь отца – невредимого и присутствующего: большой террор и война поработали повсеместно, в моем городе – особенно.

Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы – евреи. Втроем мы пережили войну (говорю "втроем", так как и я тоже родился до нее, в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.

Думаю, они считали, что им повезло, хотя никогда ничего такого не говорилось. Вообще они не слишком прислушивались к себе, только когда состарились и болезни начали осаждать их. Но и тогда они не говорили о себе и о смерти в той манере, что вселяет ужас в слушателя или побуждает его к состраданию. Они просто ворчали, безадресно жаловались на боли или принимались обсуждать то или иное лекарство. Ближе всего мать подходила к этой теме, когда, указывая на очень хрупкий китайский сервиз, говорила: "Он перейдет к тебе, когда ты женишься или..." – и обрывала фразу. И еще как-то помню ее говорящей по телефону с одной своей неблизкой подругой, которая, как мне было сказано, болела: помню, мать вышла из телефонной будки на улицу, где я поджидал ее, с каким-то непривычным выражением таких знакомых глаз за стеклами очков в черепаховой оправе. Я склонился к ней (уже был значительно выше ростом) и спросил, что же такое сказала та женщина, и мать ответила, рассеянно глядя перед собой: "Она знает, что умирает, и плакала в трубку".

Они все принимали как данность: систему, собственное бессилие, нищету, своего непутевого сына. Просто пытались во всем добиваться лучшего: чтоб всегда на столе была еда – и чем бы еда эта ни оказывалась, поделить ее на ломтики; свести концы с концами и, невзирая на то, что мы вечно перебивались от получки до получки, отложить рубль-другой на детское кино, походы в музей, книги, лакомства. Те посуда, утварь, одежда, белье, что мы имели, всегда блестели чистотой, были отутюжены, заплатаны, накрахмалены. Скатерть – всегда безупречна и хрустела, на абажуре над ней – ни пылинки, паркет был подметен и сиял.

Поразительно, что они никогда не скучали. Уставали – да, но не скучали. Большую часть домашнего времени они проводили на ногах: готовя, стирая, крутясь по квартире между коммунальной кухней и нашими полутора комнатами, возясь с какой-нибудь мелочью по хозяйству. Застать сидящими их, конечно, можно было во время еды, но чаще всего я помню мать на стуле, склонившуюся над зингеровской швейной машинкой с комбинированным ножным приводом, штопающую наши тряпки, изнанкой пришивающую обтрепанные воротнички на рубашках, производящую починку или перелицовку старых пальто. Отец же сидел, только когда читал газету или за письменным столом. Иногда по вечерам они смотрели фильм или концерт по нашему телевизору образца 1952 года. Тогда они, бывало, тоже сидели. Вот так год назад сосед нашел сидящего на стуле в полутора комнатах моего отца мертвым.

3

Он пережил свою жену на тринадцать месяцев. Из семидесяти восьми лет ее жизни и восьмидесяти его я провел с ними только тридцать два года. Мне почти ничего не известно о том, как они встретились, о том, что предшествовало их свадьбе; я даже не знаю, в каком году они поженились. И я не знаю, как они жили без меня свои последние одиннадцать или двенадцать лет. Поскольку мне никогда не проникнуть в это, лучше предположить, что распорядок хранил обыденность, что они, возможно, даже остались в выигрыше в смысле денег и свободы от страха, что меня опять арестуют. Если бы не то, что я не мог поддержать их в старости, что меня не оказалось рядом, когда они умирали.

Говорю это не столько из чувства вины, сколь из эгоистического отчасти стремления ребенка следовать за родителями в течение всей их жизни; ибо всякий ребенок так или иначе повторяет родителей в развитии. Я мог бы сказать, что в конечном счете желаешь узнать от них о своем будущем, о собственном старении; желаешь взять у родителей и последний урок: как умереть. Даже если никаких уроков брать не хочется, знаешь, что учишься у них, хотя бы и невольно. "Неужели я тоже буду так выглядеть, когда состарюсь?.. Это сердечное – или другое – недомогание наследственно?"

Я не знаю и уже не узнаю, что они чувствовали на протяжении последних лет своей жизни. Сколько раз их охватывал страх, сколько раз были они на грани смерти, что ощущали, когда наступало облегчение, как вновь обретали надежду, что мы втроем опять окажемся вместе. "Сынок, – повторяла мать по телефону, – единственное, чего я хочу от жизни, – снова увидеть тебя. И сразу: – Что ты делал пять минут назад, перед тем как позвонил?" – "Ничего, мыл посуду". – "А, очень хорошо, очень правильно: мыть посуду – это иногда полезно для здоровья".

4

Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц – Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам.

После революции, в соответствии с политикой "уплотнения" буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были воздвигнуты стены – сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски, кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы.

Если в пространстве заложено ощущение бесконечности, то – не в его протяженности, а в сжатости. Хотя бы потому, что сжатие пространства, как ни странно, всегда понятнее. Оно лучше организовано, для него больше названий: камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест.

В СССР минимальная норма жилой площади 9 метров квадратных на человека. Следовало считать, что нам повезло, ибо в силу причудливости нашей части анфилады мы втроем оказались в помещении общей площадью 40 метров квадратных. Сей излишек связан с тем, что при получении нашего жилища мои родители пожертвовали двумя отдельными комнатами в разных частях города, где они жили до женитьбы. Это понятие о квартирном обмене – или лучше просто обмене (ввиду несомненности предмета) – нет способа передать постороннему, чужестранцу. Имущественные законодательства окутаны тайной повсюду, но иные из них таинственней других, в особенности когда недвижимостью владеет государство. Деньги, к примеру, тут ни при чем, поскольку в тоталитарном государстве доходы граждан не слишком дифференцированы, говоря иначе, все равны в нищете. Вы не покупаете жилье; если вас, допустим, двое и вы решили съехаться, то вам, следовательно, положено помещение, равное общей площади ваших прежних жилищ.

Но именно чиновники в районной жилконторе решают, что вам причитается. Взятки бесполезны, ибо иерархия этих чиновников, в свою очередь, чертовски таинственна, а их первое побуждение – дать вам поменьше. Обмены длятся годами, и единственный ваш союзник – усталость, то есть вы можете надеяться взять их измором, отказываясь от всего, размером уступающего тому, чем вы располагали прежде. Помимо абстрактной арифметики, на их решение также влияет уйма разнородных допущений, никогда не оговариваемых законом, связанных с вашим возрастом, национальной и расовой принадлежностью, профессией, возрастом и полом вашего ребенка, социальным происхождением и местом рождения, не говоря уж о производимом вами личном впечатлении и пр.

Только чиновники знают, что есть в наличии, лишь они устанавливают соответствие и вольны отнять или накинуть пару квадратных метров. А как много эти два метра значат! Можно разместить на них книжный шкаф, а еще лучше – письменный стол.

5

Помимо излишка в тринадцать квадратных метров, нам неслыханно повезло еще и в том, что коммунальная квартира, в которую мы въехали, была очень мала, часть анфилады, составлявшая ее, насчитывала шесть комнат, разгороженных таким образом, что они давали приют только четырем семьям.

Включая нас, там жило всего одиннадцать человек. В иной коммуналке число жильцов могло запросто достигать и сотни. Середина, однако, колебалась где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью. Наша была почти крошечной.

Разумеется, мы все делили один клозет, одну ванную и одну кухню. Но кухню весьма просторную, клозет очень приличный и уютный. Что до ванной – гигиенические привычки были таковы, что одиннадцать человек нечасто сталкивались, принимая ванну или стирая белье. Оно висело в двух коридорах, соединявших комнаты с кухней, и каждый из нас назубок знал соседское исподнее.

Соседи были хорошими соседями – и как люди, и оттого, что все без исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть дня. За исключением одной из них, они не были доносчиками; не плохое для коммуналки соотношение. Но даже она, приземистая, лишенная талии женщина, хирург районной поликлиники, порой давала врачебный совет, подменяла в очереди за какой-нибудь съестной редкостью, приглядывала за вашим кипящим супом. Как там в "Расщепителе звезд" у Фроста? "Общительность склоняет нас к прощенью".

При всех неприглядных сторонах этой формы бытия, коммунальная квартира имеет, возможно, также и сторону, их искупающую. Она обнажает самые основы существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По тому, кто как пернул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно, что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они издают в постели, и когда у женщин менструация. Нередко именно тебе сосед поверяет свои печали, и это он (или она) вызывает "скорую", случись с тобой сердечный приступ или что-нибудь похуже. Наконец, он (или она) однажды могут найти тебя мертвым на стуле – если ты живешь один – и наоборот.

Какими колкостями или медицинскими и кулинарными советами, какой доверительной информацией о продуктах, появившихся вдруг в одном из магазинов, обмениваются по вечерам на коммунальной кухне жены, готовящие пищу! Именно тут учишься житейским основам – краем уха, уголком глаза. Что за тихие драмы открываются взору, когда кто-то с кем-то внезапно перестал разговаривать! Какая это школа мимики! Какую бездну чувств может выражать застывший, обиженный позвоночник или ледяной профиль! Какие запахи, ароматы и благоухания плавают в воздухе вокруг стоваттной желтой слезы, висящей на растрепанной косице электрического шнура. Есть нечто племенное в этой тускло освещенной пещере, нечто изначально эволюционное, если угодно; и кастрюли и сковородки свисают над газовыми плитами подобно тамтамам.[…]