Философ, филолог, культуролог, литературовед, заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта) Михаил Эпштейн вот уже 12 лет занимается тем, что придумывает новые слова. Примерно по слову в день, иногда бывает больше. Какие-то из них прижились, и мы активно используем их, не зная автора. Какие-то случились с Эпштейном (он любит это выражение - «со мной случилось слово») просто как акт творчества и любви к языку. В интервью колумнисту «МН» Ксении Турковой Михаил Эпштейн рассказал, почему считает придумывание слов высшим искусством, почему надо ввести налог на «пиратское» использование ресурсов русского языка и что будет с нами, если мы не начнем творчески к нему (языку) относиться. А еще немного о том, как с помощью слов повысить рождаемость.
- Как Вы придумываете слова — это что-то свыше, или Вы просто знаете какие-то механизмы, алгоритм действий?
- Придумываете — это не совсем корректное слово. Слова случаются, рождаются, это как со стихами: они случаются, приходят. Окончательно понять этот механизм мне так и не удалось.
- А как первое слово придумали, простите, сочинили, помните?
- Мне трудно сказать, как первое слово родилось, может быть, это было слово «совок». У меня была такая книга - «Великая совь», я ее начал писать в 1984 году. И вот там были разные типы обитателей Великой Сови. Совейцы, совцы и совки — это самый ординарный разряд. Или у меня было, например, в 90-е годы слово «видеократия». В отличие от идеологии и идеократии, «видеология» и «видеократия» — это воздействие визуальных средств на общественное сознанание. Эти слова стали очень популярны. В Италии даже сняли фильм «Видеократия». Я сочиняю слова и на основе русских корней, и на основе международных корней. Одно из недавних сочинений — это слово «брехлама». Ерунда, брехламка.
- Тут прямо три слова соединяются.
- Да, очень емко. И реклама, и хлам, и брехать. Или вот слово «отравоядные». Это те, которые питаются гамбургерами и прочим. Вот в Америке уже вывелась такая порода отравоядных.
- Вот видите, все ваши слова являются в той или иной степени отражением каких-то явлений, каких-то реалий. Вы задумываетесь над тем, чтобы обозначить то или иное явление, или это все-таки вдохновение?
- Понимаете, это вдохновение, но оно обращено не только к сочетанию морфем, но и к целостному понятийному акту. Мне не очень нравятся чистые каламбуры. Это просто словесное творчество, поверхностное.
- А что вы считаете таким поверхностным творчеством?
- Ну вот, например, взять наш конкурс «Слово года», мы недавно подводили его итоги. Там в номинации «Неологизм» победила «изВИрательная кампания». Это изначально была просто опечатка. Это слово безымянное, такой публичный неологизм. Но были и другие слова, сочиненные, что называется, не случайно. Например, «информафия», «распилократия», «бананотехнологии», «москватизация» (одно из значений — расширение Москвы). Несколько было очень удачных, интересных слов в разряде неологизмов. Вот, например, слово «всегодяй». Негодяй — это никуда не годный человек. А всегодяй может делать и хорошее, и плохое, для него важен масштаб. Это отчасти перекликается со словом «всечеловек» у Достоевского. Вообще традиция словотворчества системного, сознательного прошла через несколкько этапов в современной России. 12 лет назад я начал издавать в интернете словарь «Дар слова» - проективный словарь русского языка. Это словарь тех слов, которые только еще могут войти в язык.
- А Вам важно, чтобы слова прижились, или для вас важен сам факт творчества?
- Это очень хороший вопрос. И то, и другое. Можно условно разделить новые слова на красивые и полезные. Красивые существуют сами по себе. Они представляют собой произведения искусства, минимального словесного искусства. Я люблю сочинять и такие слова. И есть слова, рассчитанные на то, чтобы войти в речь, обозначающие какие-то актуальные общественные технические явления. Хлебников, например, гениальнейший русский словотворец, или однословец, как мы можем его назвать. У него практически ни одно слово не вошло в актуальную речь. Но это не отнимает величия того, что он создал, потому что он творил в жанре слов-фантазий, мечтаний, великолепных химер. Они и не должны были войти в язык.
- А вы заимствуете что-нибудь у детей? Они же активно словотворчеством занимаются.
- Нет, я не заимствую, но я полагаю, что школа должна заниматься развитием того творческого потенциала, который есть у детей, а не умерщвлением. Как происходит начиная с первого класса, когда детям внушают, что правильно, а что неправильно. И забывают о другом критерии: что выразительно, а что невыразительно. Что красиво, а что некрасиво. Вспомните книгу Чуковского «От 2 до 5». Там есть слово «огонята», как жеребята, телята. Это маленькие огни. Я полагаю, что надо строить, писать новые учебники, в которых творческий потенциал языка был бы для школьников не закрыт, а открыт. Наоборот, поощрять школьников путем олимпиад, путем новых упражнений, показывать, что язык — это развивающаяся система знаков, это не инертная масса слов. Как писал Гумбольдт, язык - это не созданное, а сам дух созидания. Не стоит забывать, что русский язык прошел через систему новояза, омертвения языка в системе советской идеологии. Поэтому надо осознать это как творческий процесс.
- Мы и сейчас ведь сталкиваемся с проблемой новояза...
- Сталкиваемся, но вот что меня огорчает, что общественные дискусси возникают в связи с какими-то мелкими орфографическими проблемами, реформами.
- Да, про кофе уже невозможно слушать.
- Да, и про кофе, и про огурцы, которые через «и» или через «ы». Это все, может быть, интересно, но это все равно, что говорить о двуперстном или троеперстном знамении в эпоху, когда кончается религия и наступает массовый атеизм, понимаете. Речь идет не о каких-то частичных проблемах, а о том, что язык русский находится под угрозой вымирания. Это катастрофа лингвосферы, язык перестал рождать новые слова. Он ведь живет за счет импорта из английского языка.
- То есть вы считаете, что русский язык, грубо говоря, умирает под натиском потока заимствований, а не от того, что общий культурный уровень падает? Не в этом угроза?
- Здесь несколько разных проблем. Я совершенно не против заимствований. Чем больше заимствований, тем лучше. Но заимствования должны рождать ответную энергию заимствующего языка, то есть творческий ответ. Вот как было в XVIII веке. Русский язык тогда много заимствовал из французского, немецкого, а затем он во второй половине века родил огромное количество новых слов и суффиксов. Русский язык научился мыслить абстрактными категориями — «человечество», «человечность». Эти слова были введены Карамзиным. Ломоносов ввел слова «рудник», «маятник», «созвездие». Нам кажется странным, что у слова есть индивидуальный автор, а между тем почти у всех слов есть индивидуальные авторы, слово не может возникнуть сразу у всех в устах.
- То есть взаимодействие разных языков и культур — это своего рода сотворчество?
- Совершенно верно. Последние слова, которые мир услышал из России — это «перестройка» и «гласность». Это катастрофично для языка, потому что ничего из русской лингвосферы не приходит в мир. Я подсчитал, что даже в советскую эпоху, если судить по словарям неологизмов, в русский язык входило каждый день 6 новых слов иностранного происхождения. Если каждый день асфальтом трамбуется живая поросль языка, то может возникнуть вопрос: а зачем нам нужна кириллица? Если у нас большинство слов с международными корнями.
- А почему это происходит? Нам нечем поделиться? У нас нет новых слов? Или по каким-то причинам не работает этот механизм обратной связи?
- А почему демографическая катастрофа, почему не рождаются люди в России? Вот по этой же причине не рождаются слова. Это какое-то общее истощение воли к жизни, воли к языку, воли к смыслу. Я думаю, что если возродится любовь к смыслу, возродится и любовь к жизни. Это параллельные процессы. Поэтому я считаю, что создание новых слов, творческий подход к языку — это своего рода магическое средство пробуждения воли к жизни, энергии жизнепорождения.
- То есть ваше сочинение слов — это в том числе вклад в решение демографической проблемы?
- Да, тем более, что есть такое слепое пятно в русском языке, очень неразработанное, невыраженная область именований. Это любовная лексика. Здесь русский язык очень четко делится на книжную, медицинскую лексику, типа «половой акт», «сожительство». Такой суконный язык. Или на матерщину. А средней зоны нет. Поэтому так трудно переводить современные романы. У меня недавно вышла книга «Соло аморе», где я как раз предлагаю новые слова, для обозначения любовных отношений. Например, слово «люболь». Это и любовь, и боль одновременно, они не отделимы друг от друга. Или такое слово сейчас актуально, как недолюбок. Человек, обделенный любовью, как недомерок, недоумок.
- А есть в русском языке, напротив, какие-то густые места? Где-то густо, где-то пусто. Вот, например, сколько у нас фразеологизмов со значением «обмануть» (обвести вокруг пальца, вешать лапшу на уши и т. д.). Нам зачем это все?
- Да, или, например, «напиться», «набухаться» и так далее. Вы знаете, канадская писательница Маргарет Этвуд сказала, что в эскимосском языке есть по крайней мере 50 слов для обозначения снега. А по степени того, как развита та или иная сфера языка, можно судить о том, насколько развита та или иная сфера в жизни народа. Если в народе господствует безлюбье (некого любить) или нелюбь (неспособность любить), то о чем тут говорить? Вот когда такие состояния в жизни, тогда не артикулируются они и в языке.
- А у нас чего сейчас много?
- Традиционно в русском языке много пьянства, много битья, много обмана. Практически любой глагол может по-русски обозначать битье или пьянство. Он его так отлимонил, он так налимонился.
- Вы как относитесь к пресловутому тезису о «великости и могучести» русского языка? Насколько он велик?
- Да, это штамп середины позапрошлого века. Мы утешаем себя высказываниями Ломоносова, Тургенева, но язык — это динамика, и в каждую новую эпоху язык должен оправдывать эту высокую оценку. А в ХХ веке русский язык так отстал в своем развитии от других европейских языков... Скажем, в начале ХХ века самый полный словарь русского языка и самый полный словарь английского языка примерно равнялись. Там было около 200 тысяч слов. А вот уже в 1934 году вышло следующее издание вебстеровского словаря — там было 600 тысяч слов. А в словаре Ушакова 40-го года было всего 88 тысяч слов, то есть запас втрое сократился, тогда как английский втрое вырос. Это и есть лингвистические последствия революции, новояза, когда не только целые сословия уничтожались, но и целые пласты вымывались из языка. И поэтому сейчас в русском языке самый большой словарь имеет 150 тысяч слов. А в английском, по разным подсчетам, до миллиона слов. Это мера того, насколько язык тщательно, подробно ощупывает ткань реальности. Такое ощущение, что мы прикасаемся к реальности тыльной стороной ладони, а английский язык самой ладонью.
- А каких слов лично Вам в языке не хватает?
- Мне не хватает, например, глагола «общать», то есть вводить в процесс общения. Вот сидят два человека — иди их пообщай. Характеристики таких социальных явлений — очень важная черта языкового развития. Или, например, политическая лексика. То, чего нам поистине не хватает, это хронократии. Чтобы правитель приходил на определенный срок и уходил на определенный срок. Вот в Америке это хронократия, а не демократия. То есть человек не может править больше того срока, который предписан. Наш политический язык должен обогатиться со временем.
- Кстати, вы про политиков. Вам нравится, как они говорят?
- Одни говорят лучше, другие хуже. Чего не достает в России, так это культуры публичных дебатов. Когда кандидат в президенты отказывается вступать в дебаты со своими соперниками, это не знак силы. Он говорит: «За меня говорят реальные дела». Так за тебя потому и говорят реальные дела, что ты был уже президентом. А у других реальные дела могли бы оказаться еще лучше. Так поговори с ними. Пусть народ оценит, кто говорит лучше. Культура публичного красноречия — это то, чем славились демократии прошлого. Греческие, римские ораторы соревновались и побеждали силой убеждения. Мне кажется, для России настало такое время.
- А какую социальную прослойку вы считаете наиболее креативной в языковом плане? От кого исходит больше словотворчества?
- Понимаете, по идее, словотворчество должно исходить прежде всего от мастеров слова, писателей, журналистов. Я бы даже предложил ввести такой налог — не денежный, а языковой. Вот писатели, журналисты, лекторы — они зарабатывают языком. Пользуются словами, уже вошедшими в язык. Так внесите от себя хотя бы одно слово. Если вы пользуетесь языком, который был создан до вас, так оставьте после себя хоть какую-то прибавочную стоимость. Великий писатель Достоевский. А чем он больше всего гордился? Не романами, а всего лишь одним глаголом, который он ввел: «стушеваться». Ведь словотворчество это как ни странно более высокое искусство, чем сочинение романов. Без этого творческого отношения язык наш будет хиреть и будет выходить из глобальной лингвосферы 21 века.
- Не так уж все хиреет все-таки. Посмотрите, как на митингах недавних креатив проявился.
- Вы знаете, это очень интересно. Мне очень нравятся новые слова, которые вошли в язык после известных событий: «белоленточник», «ай-декабристы». И мне очень нравится новый визуальный язык. Вот, например, белые значки, без надписи, просто белые. Они обозначают внепартийность. То есть есть потребность какой-то новизны, но эта новизна существует как некий знак пробела. То есть мы еще не вписали туда никого. Это просто стремление к честности, к аутеничности. Я вообще занимаюсь теорией пробела, это важное такое состояние. Без белизны мы не могли бы ничего изображать на письме.
- Я беседовала с лингвистами, которые изучали митинговый дискурс 90-х. Они говорили, что были поражены тогда народным креативом, способностью к импровизации. Потом этот митинговый язык как-то захирел, заморозился на какое-то время. А сейчас, получается, новый прорыв?
- Тут недавно в газете «Вашингтон пост» вышла статья, посвященная конкурсу «Слово года» и новым протестным движениям, под заголовком «В России сначала слова, потом дела». Я считаю, что это два параллельных процесса. Причем язык в какой-то мере задает темп, динамику политического процесса. Потому что то, что рождается в уме людей и приобретает языковую оболочку в виде слов, оно же движет и поступками. Хлебников в свое время говорил, что слова движут мозгом, мозг движет руками, руки движут царством. То есть слова движут царством. Слова — это царетворцы. В России это традиционно, у нас логоцентрическая культура, слово значит много, даже больше того, что оно обозначает. И то, что сейчас происходит — это лингвистическая революция.
Полную версию интервью слушайте 15 декабря на радио «Сити ФМ» в программе «Московский типун».