Это катастрофа

В тот день, когда самолет Суперджет-100 разбился в Индонезии, Дмитрий Медведев объявил о создании комиссии «по расследованию инцидента». Это обычное заявление в подобных случаях, ничего экстраординарного. До того обычное, что слово «инцидент», не вмещающее в себя и части того, что произошло, уже никого не покоробило.

Я давно думаю об этом слове, которое превратилось в passe-partout universel для любой предлагаемой СМИ ситуации.

Задержали людей на митингах? «Не обошлось без инцидентов».

Стадо паникующих оленей ворвалось в супермаркет (просто просматриваю свежие заголовки)? «В результате инцидента погибли два копытных».

Фанаты «Нижнего Новгорода» устроили пожар на стадионе «Торпедо»? «После инцидента сотрудники милиции задержали подростка».

Наконец, произошла авиакатастрофа, в которой никто не выжил, а жертв опознают по фрагментам?  Это тоже «инцидент», который надо расследовать.

Словарь Ушакова определяет инцидент как «недоразумение, неприятное происшествие, столкновение». И приводит пример: «Жильцы были частыми свидетелями их семейных инцидентов». Есть еще, кстати, помета «книжное».

И тут дело не только в том, что мы ставим катастрофу с многочисленными жертвами в один ряд с «недоразумением». Возможно, мое восприятие этого слова не совпадет с ощущениями других, но мне кажется, что веет от этого плоского роботоподобного существительного каким-то чиновничьим холодом и даже как будто брезгливостью по отношению к тому, что случилось. Как будто не очень хочется рассказывать о неприятном и беспокоиться лишний раз.

Телеведущий Михаил Осокин как-то сказал, что новость — это то, что заставляет вскрикнуть: «О Господи!» Новости, состоящие из «инцидентов», не вызовут даже удивленного движения бровей. Ровные, одинаковые, аккуратно сложенные и безликие, они утрачивают способность вызывать какие-либо чувства. И становятся очень точным откликом на призыв действующей власти и ее сторонников «не раскачивать лодку». В этом смысле особенно важно то, что «инцидент» обычно ставят в один ряд с «трагедией» (которая «настоящая» и которая «разыгралась»). С одной стороны, эти два слова как бы на разных полюсах представляют две крайности. Одно — нейтральное, даже «никакое». Другое — отдающее пафосом и надрывом. Но при ближайшем рассмотрении они оказываются «соратниками» по выполнению коммуникативных задач. Известно, например, высказывание лингвистов А.Н. Баранова и П.Б. Паршина о механизмах речевого воздействия: «Называя нечто трагедией, а не преступлением, говорящий тем самым делает неуместным разговор об ответственности, ибо у преступления виновник есть, а у трагедии его нет».

Действительно, слово «трагедия» в российских СМИ (особенно на телевидении) становится, как и «инцидент», словом passe-partout. Его употребляют так часто, что настоящая трагическая составляющая выветривается, а вопрос об ответственности и правда отпадает.

Помню, как часто употребляли это существительно несколько лет назад, рассказывая о том, что случилось с рядовым Андреем Сычевым. Кощунственно заявить, что слово «трагедия» здесь неуместно, но когда количество его упоминаний перевешивает, а то и просто заменяет все остальные, это выглядит странно. И создает определенный образ события, виновником которого стал некий злой рок (а не конкретные люди, система, власть), которому остается только покориться.

В большинстве своем  мы не умеем и не хотим правильно называть по-настоящему трагические вещи.  Неуклюже балансируем на грани брезгливости (не надо о плохом) и боязни обвинить кого не следует, нежелания искать причины. У нас по части такого рода отстраненности хорошие учителя («она утонула»).

И потому заезженный до непотребного состояния вопрос-штамп «кто виноват?» выскакивает из нас просто как-то по привычке. Мы, пожалуй, сильно удивимся, если кто-то и впрямь захочет искать на него ответ.