Поговорим о пушистых котятах.
Именно они, а также детеныши панды и моющие посуду шимпанзе вернулись в политизированные с начала декабря интернет-ресурсы и социальные сети под Новый год. Некоторых это раздражало, я же ничего против не имела — народ отдыхал от политики. К тому же, я люблю зверей.
И вот попадается мне на глаза один талантливо написанный текст, кочующий со страницы на страницу. Текст старинный, как говорят, «баян», но почему-то снова всплыл именно сейчас, очевидно, выразил какое-то коллективное чувство. В небольшом эссе, автор которого неизвестен (говорят даже, что это перевод с английского), эмоционально рассказывается история одного дворового кота. У кота не было глаза и плохо срослась лапа. Детям запрещали его трогать, а взрослые старались обидеть. Уродливый же очень любил ласку и все время приставал к людям с нежностями. В конце рассказа растерзанный собаками кот умирает, мурлыкая. Последнее, конечно, особенно потрясает писателя, до этого державшегося в сторонке, — и она решает любить мир так же, как Уродливый. В общем, необычайно трогательно: я, признаться, всплакнула. А потом, знаете ли, вдруг сильно разозлилась. Потому что никто в этом рассказе так и не помог животному: целый огромный двор садистов или попросту равнодушных.
Было время, когда я так и осталась бы с послевкусием в виде светлой-светлой печали, эдакой сентиментальной «печальки»: меня тоже учили в детстве не гладить больных и, возможно, заразных животных. Не думаю, что слезовыжимательные рассуждения про любовь с позиции жертвы толкают на активные дела, как, очевидно, хотелось авторам перепостов. Скорее рождают у многих ощущение бессилия что-либо сделать в «этом черством мире». Об этих отстраненности и оцепенении перед лицом превращенной в зрелище чужой боли когда-то писала и эссеист Сьюзен Зонтаг — непонятно, куда бежать и что делать. Так было и со мной, пока несколько лет назад я не переехала в свой нынешний дом.
Дом оказался особенным. Я поняла это сразу, как только вошла в обычную брежневскую «панельку». Как-то здесь было необычайно приветливо и светло, так что захотелось выбрать именно ее, хотя можно было найти что-то и получше-поновее-попрестижнее. Уже когда я начала здесь жить, выяснилось, что в этом удивительном месте, на фоне нынешней разобщенности, существует явление, которое можно назвать «социальной жизнью». Как будто тут взяли лучшее у традиционной общинности (ведь я еще помню эти дружные городские дворы, многие жители которых приехали из деревень и сохранили чувство единства), но скорректировали его более современным уважением к частному пространству. Может быть, дело в том, что в советское время здесь был скромный ЖСК небольших института и заводика и до сих пор живет ершистый и отстаивающий свои права микроколлектив с длительной традицией самоуправления. А также с многолетней привычкой коллективной помощи бездомным животным.
Выяснилось это случайно. Просто как-то зимой, в самое холодное время к подъезду прибилась бездомная беременная кошка. И вот уже в коридоре появляется подстилка и стоят миски с едой. В подъезде чисто — явно кто-то за ней убирает. Кошка то есть, то ее нет. Выясняется, что ночует она у соседки с первого этажа, а иногда у соседки с восьмого. И вроде бы стала домашней, но осталась при этом общей. Так я знакомлюсь с соседкой с первого; мы пьем чай из блюдечек и болтаем о местной жизни. Я чувствую ностальгию: когда-то в семь лет я так же ходила в гости в квартиры рядом и даже блюдца были похожими. При этом моя соседка не то, чтобы вспоминает добрые старые денечки или живет прошлым, — она вся в дне сегодняшнем. Ей 62, работает лифтером, в квартире у нее небогато, но и не обшарпанно; скорее, уютно. Не ярая общественница по-советски, хотя к ней часто заходят другие: очень тактично держит легкую дистанцию.
Нюська беременеет буквально от ветра — что же делать с котятами? Предыдущих раздали, а тут, в общем, неясно — и вроде бы кто-то когда-то топил. Взять кого-то я не могу — аллергия на шерсть: погладить пять минут нормально, жить рядом трудно. Решено: найду ветеринара, оплачу стерилизацию и буду помогать деньгами на корм и, если нужно, на прививки. Кстати, наша Нюська, очнувшись от наркоза, тоже первым делом замурлыкала. Это не «любовь к миру»: кошки делают это не только от радости, но и от стресса или тревоги — так они успокаиваются, просят о помощи и даже ускоряют заживление ран.
Дальше началось самое интересное. Бабушки на скамейке у подъезда ласково мне улыбались и, как оказалось, собрали всю сумму, которую я внесла за операцию. Старушки несли по 50 рублей — отказаться было нельзя, хотя я не ожидала возврата денег, так важно было всем поучаствовать в спасении кошки. «Ой, да, — говорит моя соседка, — вечно к нам кто-то прибьется. Мы часто пристраивали подкидышей в хорошие руки. Моя другая кошка — тоже бывшая бездомная. А еще у нас тут был Ванька — жестокий, животных обижал. Но мы сним разговаривали — он и перестал. Вообще он у нас не прижился — переехал».
Нюська и сейчас живет и здравствует, толстая всеобщая любимица. По-прежнему спит и столуется в двух квартирах. Иногда она садится у лестницы и встречает тех, кто приходит. Но держится чуть в стороне: наверное, понимает, что не все любят кошек. Такая своеобразная душа этого дома — с лапами и хвостом. А я глажу ее и задумываюсь. Например, о том оцепенении, которое так легко нападает на человека в постсоветском обществе: вроде бы и неравнодушный, и хочется сделать добро — да что-то мешает. Как будто все время чувствуешь, что должен сдвинуть громадину проблем в одиночку. Такая странная смесь стыда и гнева, которая вгоняет в пассивность самим этим ощущением неохватности проблемы, ее нерешаемости. А ты самый обычный человек — и вокруг такие же, занятые, замотанные, сосредоточенные в себе. Где же взять время и силы, если нужно сделать так много?
А потом я думаю о том, как просто и естественно дается любое дело, когда у тебя появляется это удивительное чувство — «среди людей». Размышляю о том, как в этом — теперь моем — доме принято дробить проблему на мелкие, обозримые и решаемые составляющие и, выражаясь современным языком, делегировать задачи согласно желаниям и способностям каждого человека, как будто постоянно корректируя решения друг друга. Дело ведь не в отдельно взятой кошке — это просто пример того, как слаженно может работать небольшое сообщество, в котором из теплоты связей рождается общая энергия дела. Добры к тебе — добр ты сам. Думаю я и о том, какую большую роль играет в таком коллективе пара-тройка неравнодушных людей, с которыми хочется встать рядом (это к вопросу о «ненужности лидеров», который сейчас активно муссируется). Так создается особенная среда, в которой работает не стыд и не давление на совесть, а принцип «хочу и могу».
О нем же, кстати, рассказывал мне как-то мой немецкий знакомый Ральф, инженер крупной IT-компании, с юности участвующий в Германии в добровольной пожарной дружине. Когда-то такие организации возникли потому, что местные бизнесмены боялись за свое имущество, — их бригаде уже 142 года. Для поколения Ральфа это просто часть его обычной жизни. Его никто не заставляет, он просто чувствует в себе силу: «У нас не во всех городах есть государственные пожарные команды. Если что, зовут нас — добровольцев по стране почти миллион. Почему я этим занимаюсь? Мне хочется ощутить чувство товарищества. Люблю помогать людям».
Иногда я встречаю и мнения о том, что у нас какой-то особый, отсталый и очерствевший народ или что гражданскими инициативами занимаются бездельники или ненормальные. Ну, или, наоборот, особо обеспеченные. Я слышу это, увы, и от государственных деятелей высокого ранга. Но в своей собственной жизни я сталкиваюсь ровно с противоположным: активны, причем в разных областях, самые обычные люди, разных «слоев», «возрастов» и «групп». Иногда я также попадаю в организации – госконтору, местное РЭУ, магазин, спортивный клуб, где создана особая, комфортная для людей атмосфера. В ней расцветают улыбки, никто не толкается и даже очереди дружелюбно гудят. Что же, в нашу страну внезапно завезли какой-то другой народ? И я понимаю: идет это во многом от менеджмента, который вовлекает людей в единое пространство заботы, совместности и единства. В том числе собственным примером. К сожалению, в большинстве случаев неравнодушные образуют в нашем государстве что-то вроде параллельной структуры. Нередко их считают, особенно в случае гражданской активности в политике, врагами, предателями или ставленниками Запада. Так утверждается невозможность отзывчивости для человека, который попросту не любит вранья и страданий и заинтересован в нормальной жизни.
Соседка моя, кстати, когда-то была наблюдателем в избиркоме, теперь обязательно голосует, вопреки иногда подступающему унынию. Правда, вот не знает — идти ли на выборы президента: вроде бы говорят, что все уже решено за нас, руки опускаются, нападает апатия. Ведь это же не уровень соседского самоуправления. А страну своим большим домом нам пока почувствовать трудно.