Пожилой отец Марины умер несколько лет назад в московской реанимации. Один. Как и большинство россиян, Марину не допустили к отцу даже чтобы попрощаться.
Заведующая отделением на Марину еще и поорала — дескать, не фиг тут путаться под ногами, ну помер, ну и что, старый он был, отмучался уже, радоваться надо, а не плакать, и вообще, идите, женщина, отсюда, не мешайте работать.
На Западе одинокая смерть за закрытой дверью реанимации считается дикостью. Когда я написала англоязычную статью про то, как часто это случается в России, мои друзья из Великобритании и США долго не могли врубиться.
— Я не понимаю, чем российские врачи обосновывают такие порядки? — написала мне моя подруга Джинни, которая работает врачом в Нью-Йорке.
— Стерильностью обосновывают, — ответила ей я.
— Чушь какая-то. Реанимация — это же не операционная!
Наивная Джинни! Она не знает, что, судя по российскому примеру, американские врачи — полные лохи, ведь они разрешают родным посещать реанимации почти во всех случаях. Только посетителей с симптомами ОРВИ просят удалиться.
Британские врачи тоже, наверное, идиоты. Условия работы у них труднее, чем у коллег в США. Если речь идет о государственных учреждениях, порой в реанимации и стул между койками поставить трудно. Но родных все равно почему-то пускают. Вот такие лузеры работают в британской медицине!
Но главный лузер, конечно, это Всемирная организация здравоохранения, которая еще десятки лет назад признала, что больной ребенок в больнице поправляется быстрее, если к нему допускают родителей — и что это касается и детей в тяжелом состоянии. Бред, правда? Гораздо гуманнее ребенка в реанимации привязывать веревками к койке, например, а родителям цедить сквозь зубы о том, что «вам тут не место».
Главная проблема в том, что они видят пациента как объект для манипуляций — и считают, что это правильно, что иначе нельзя
— Я тебя прошу, ну не вини ты во всем врачей. Это же система. Нет четко разработанных правил по посещению больных и нет обмена опыта с Западом по этому вопросу. И, главное, никто не учит молодого врача правильно общаться с пациентом и с его родными. Это вообще не считается приоритетным. Ты мне сама скажи, что проще сделать в такой ситуации? Проще захлопнуть дверь, конечно.
Это говорит Ваня, мой новый знакомый. Он работает реаниматологом и принципиально не называет своей фамилии — боится, что на работе его «не так поймут». По словам Вани, сейчас российским врачам есть чего бояться, потому что «по многим вопросам нет четких правил».
— А про зарплаты наши я вообще молчу! — бодро говорит он мне.
Я спрашиваю его, являются ли маленькие зарплаты препятствием для гуманизации российской медицины.
— В регионах — наверное, да. Но вот в Москве можно встретить много высокооплачиваемых специалистов, которые такие прожжённые циники, что тебе и не снилось. Главная проблема в том, что они видят пациента как объект для манипуляций — и считают, что это правильно, что иначе нельзя.
«Иначе нельзя». Эта фраза преследует меня, пока я пытаюсь вникнуть в суть тюремных порядков в реанимации. Люди на мои вопросы о правилах посещения делают круглые глаза. «Разве можно по-другому? Ты издеваешься, что ли?»
Марина, дочка старика, который очень не хотел умирать один, объясняет такой менталитет всеобщей затюканностью.
Заведующая отделением сказала: «Вы что, не понимаете? Он умирает». Он умирает — а вы, дорогие родственники, чешите отсюда. Не ваше это дело — смерть любимого и родного маленького мальчика
— У людей сложная жизнь, сложный быт, зарплаты маленькие. Я вот на ту женщину-врача даже жаловаться не стала, хотя она вела себя некорректно, и повод был. Но мне ее жалко стало — говорит она.
— А себя вам не жалко? А отца? А других, над которыми она точно так же будет издеваться, — не жалко?
— Жалко, но я ведь тоже затюканная! — неожиданно начинает смеяться Марина.
Маму маленького Никиты, который умер этим летом в отделении реанимации центральной больницы города Железнодорожный, тоже зовут Марина, Марина Десницкая. В отличие от других, Десницкая не стесняется публичности. Ее тоже не допустили в реанимацию — и она хочет, чтобы с другими впредь так не поступали.
По словам Десницкой, за день до смерти Никиты, заведующая отделением Инна Демехина сказала: «Вы что, не понимаете? Он умирает». Он умирает — а вы, дорогие родственники, чешите отсюда. Не ваше это дело — смерть любимого и родного маленького мальчика.
Я говорила с Демехиной по телефону. Сначала она была любезна — и уверяла меня, что к умирающим детям у них в реанимации родителей пускают. Но услышав, что жители ее города жалуются на нее, Демехина обиженно заявила мне, что «неправильно» задавать ей всякие неудобные вопросы. И я в этот момент очень хотела войти в ее положение, хотела ее оправдать, хотела объяснить ей, что я ее тоже понимаю. А потом мне стало ясно, что я сама уже становлюсь затюканной жертвой стокгольмского синдрома.
В гостях у Десницкой в Железнодорожном мы долго разглядывали фотографии Никиты, мальчика с огромными карими глазами. У Никиты был рак мозга — какое-то время он провел в Первом московском хосписе. Я как-то уже приходила туда брать интервью, и вспомнила, как странно мне было стоять в коридоре в ожидании Нюты Федермессер, основателя Фонда помощи хосписам «Вера».
Странно мне было от того, что вокруг сновали работники хосписа, которые не приставали ко мне с агрессивными вопросами в ключе «а кто вы такая и что вы здесь делаете». Странно было от того, что находясь в медицинском учреждении, я поняла, что там нет такого привычной для меня атмосферы каземата.
В Первом московском хосписе особый дух. Тот же дух, кстати, присутствует и дома у Десницкой, женщины со светящимся лицом, о котором можно сказать «лик». Она в жутких обстоятельствах потеряла старшего сына, но не сломалась.
«Только не надо давить на эмоции». Так обычно говорят врачи, когда поднимается тема посещения реанимаций. Мне кажется, всем этим врачам стоит познакомиться с Мариной Десницкой — спокойной, тихой, уверенной в себе. Десницкая не будет давить на эмоции — она просто без лишнего пафоса расскажет, что есть такое понятие, как человеческое достоинство, и достойно нужно не только жить, но и умирать.