Да, раскрыли все быстро и объявили о раскрытии еще быстрей. Уже и наградить сыщиков распорядились. Но вот беда — признание Дмитриченко им самим дезавуировано, а получено оно было, говорят, после ночного допроса. И вид у него после этого допроса был не самый презентабельный. А репутация российского следствия пошатнулась еще во времена публичных процессов Большого террора — и, кажется, навеки. А ведь тогда и не в таком признавались.
Как хотите, а эта новость — что коллектив Большого поддержал своего танцовщика, кажется мне самой оптимистичной за последний год. Именно потому, что российское общество безнадежно расколото и сдает своих по первому свистку. Владимир Путин дал команду искать духовные скрепы, но страна систематически упускает из виду самые прочные скрепы — профессиональные. Потому что наличие у человека совести прямо зависит от степени его профессионализма. Все, кроме специалистов, здесь уязвимы и заменимы — опять-таки по первому свистку любой может быть низринут, обобран и уничтожен. Защитить человека не может ни закон, ни суд, ни общество — только профессия: если без него нельзя обходиться, его даже из лагеря вернут, как Ландау или Королева. Профессионализм — единственный критерий, по которому в России сегодня определяется порядочность: общество людей, умеющих хоть что-то, противостоит обществу чиновников, не умеющих ничего, — только запугивать и подавлять немногочисленных умельцев. Вот почему именно профессиональная солидарность сегодня так редка — и так спасительна.
Россия никогда не знала широкого профсоюзного движения, оно всегда было фикцией — не только при советской власти, но и после. При этом само собой советская власть усердно создавала профессиональные союзы — кинематографистов, писателей, композиторов, но привязывала их тем самым не друг к другу, а к привилегиям, дачным поселкам, прочей собственности. Своих эти союзы сдавали сладострастно, с садомазохистским наслаждением. Примерно как в фильме Германа «Трудно быть богом», где одного умника ведут топить в выгребной яме, а другой умник приплясывает рядом и, кривляясь, спрашивает: «А помнишь, ты писал, что мои труды похожи на помет птицы каа?!»
Наличие у человека совести прямо зависит от степени его профессионализма
Сдавали Солженицына, Галича, Чуковскую, которая как раз после этого собрания со всеми сладострастными воплями «исключить! исключить!» задумчиво спрашивала: «Куда делись мужчины? Скоро не от кого будет рожать детей!»
Профессиональная солидарность в России — еще большая редкость, чем профессионализм. Потому что народ растлевали долго и упорно, и страсть к доносительству в нем сильней воли к самозащите. И когда Павел Дмитриченко, чья вина еще не доказана, оказывается профсоюзным лидером театра и символом его самозащиты от административного произвола, мне совершенно неважно, насколько Дмитриченко действительно виноват. Мне важно, что коллектив хочет разделить с ним эту вину. Потому что возлагать ее на единственного солиста было бы неправильно — до сложившейся ситуации дошли и довели все вместе. И администрация, не желающая выслушивать звезд, и звезды, не выбирающие средств и выражений в борьбе с администрацией, и все, кто видит и молчит. Так что коллектив не столько защищает своего, сколько присоединяется к нему в экстремальной ситуации, не снимая с себя вины. Поступает ровно по завету Марины Цветаевой из ее гениального завещания своим и чужим детям: «Если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь; если же невозможно — 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам».
Только тут положение не смешное, а страшное. В том же письме Цветаева говорила: «Не отзывайтесь при других иронически о близком: другие уйдут — свой останется».
Проклятая, вечная советская принципиальность! Сдай органам любимого, если он против советской власти. Настучи на отца. Отрекись от брата. Дружно исторгнем изменника Пастернака из наших сплоченных рядов
В обширном творческом наследии Сергея Михалкова, чье столетие было только что отмечено в том самом Большом театре с немалой помпой, есть пьеса «Красный галстук», на мой вкус, чудовищная. Там хороший и бедный мальчик после смерти матери взят в семью своего школьного товарища — в большую, хорошую квартиру директора завода. И вот его лучший друг, который, собственно, больше всех радовался, что Саня будет теперь жить у них, нехорошо себя ведет в быту, кричит на бабушку, сочинение списал у положительной сестры... И когда его должны принимать в пионеры, принципиальный Саня встает на собрании и режет правду-матку: бабушке, дескать, грубит! (Хотя сама бабушка — та еще ворчунья, как и положено носительнице здоровой народной морали.) Прием в пионеры откладывается, а плохой мальчик негодует: тебя же к нам в дом пустили! Так что же, негодует в ответ хороший мальчик, я должен был молчать?!
Ну не знаю. Мне кажется, должен. И не только потому, что его пустили в этот дом, а потому, что — ну друг же! Пускай он грубит бабушке — но налагает же дружба в конце концов хоть какие-то ограничения! Мы так привыкли повторять: «Платон мне друг, но истина дороже», что совершенно упустили из внимания моральный аспект истины: очень может быть, что в хорошем отношении к другу Платону она и состоит. А представления наши в конце концов относительны — Платону кажется так, Аристотелю иначе, а правду знают только на Олимпе, и то вопрос.
Проклятая, вечная советская принципиальность! Сдай органам любимого, если он против советской власти («Любовь Яровая»). Настучи на отца. Отрекись от брата. Дружно исторгнем изменника Пастернака из наших сплоченных рядов.
Честно говоря, я не верю так уж фанатично в те самые личные связи. Как писал однажды Пастернак старшему сыну, Фауст и Гете ему ближе, чем вся кровная родня. Но вот в цеховое братство, в бессмертную взаимовыручку мастеров я верю, даром что история русской литературы должна бы убедить меня в обратном. Тут всегда было очень плохо с защитой коллег. Навскидку вспоминаются лишь Чехов и Короленко, вышедшие из академии после того, как оттуда исключили Горького, да коллективное письмо о взятии Синявского и Даниэля на поруки, да такое же письмо в защиту «Нового мира», да Липкин и Лиснянская, вышедшие из Союза писателей после исключения оттуда Ерофеева и Попова. И случилось все это в сравнительно вегетарианские времена. В сталинские — вспоминается, пожалуй, один Пастернак, защитник многих травимых, единственный посетитель Афиногенова, систематически помогавший вдовам Пильняка, Табидзе, Яшвили, — да Шолохов, добившийся, чтобы Платонову дали переписывать и редактировать русские сказки. (Ни одно доброе дело не остается безнаказанным — высказана теория, что Шолохов заставлял Платонова писать за себя «Они сражались за Родину».)
Если бы в России было больше профессионалов, у них было бы больше солидарности, ибо самый крепкий роман, как говорит Марья Васильевна Розанова, — это роман производственный, когда муж и жена заняты общим делом. А если бы у нас было больше этой самой солидарности, про которую мы почти забыли, нас не так легко было бы гнуть и ломать. Других скреп я как-то не наблюдаю и не очень понимаю, откуда они возьмутся. Булат Окуджава в застолье обычно провозглашал любимый тост: выпьем за то, чтобы каждый из нас, услышав о другом самое худшее, не поверил. И добавлял: хотя бы в первые пять минут. Окуджава знал свою аудиторию и не требовал от нее слишком многого.