Нас на бабу променял

«Одним человеком, ненавидящим Россию, стало меньше». «Однако крепко она побивала гражданина Цукермана — кажется, щелкала книжкой по лысине». «Да, слаб волей был старичок Боннэр. А преставившаяся сделала из него настоящего правозащитника». Вот и поговорили добрые люди в сети, вот и обсудили печальную новость. А новость вроде бы как далеко не скандальная и поистине невеселая — умерла Елена Георгиевна Боннэр, участница правозащитного движения, общественный деятель, вдова Андрея Дмитриевича Сахарова; стало известно, что прах ее будет привезен в Россию и захоронен на Востряковском кладбище в Москве.
Я не то чтобы рыскала по блогам, чтобы найти обсуждение позанимательнее, — разговоры такого рода встречаются настолько часто, что последние несколько дней проводить досуг в сети положительно неловко. На вполне себе спокойном информационно-дискуссионном портале Newsland я наткнулась на опрос: «Как вы относитесь к идее перевезти прах Елены Боннэр, проживавшей и умершей в США, в Россию и захоронить его на одном из почетных кладбищ Москвы?» «Категорически против» — 1105 голосов, «поддерживаю эту идею» — 445, «мне все равно» — 108. Опрос вряд ли репрезентативен (за малым количеством ответивших), однако сама постановка вопроса умиляет. И тут же, под категорически и поддерживаю, очередной рядок комментариев: «Так стремилась на Запад, даже заставляла Сахарова голодать ради того, чтобы ее детей туда выпустили, — и на кой ляд она нам здесь?»
Откуда такая тяжелая нелюбовь? Елена Боннэр прожила трудную жизнь (родители репрессированы в 1937-м, всю войну была фронтовой медсестрой, первый акт гражданского неповиновения позволила себе еще в 1950-е годы), и прожила ее с удивительным бесстрашием. Безусловно, была сильной и яркой женщиной, с тем родом, как написал бы Василий Розанов, «нерассуждающей и заразительной энергишки, которая заставляет всех делающих совместное дело стыдиться малейшего импульса неверия и всякой минуты слабости и промедления».
Справедливым человеком, она, пожалуй, не была, но, безусловно, отличалась абсолютным бескорыстием — хотя бы в смысле сребролюбия.
Имела ли она влияние на Андрея Дмитриевича Сахарова? Имела тот род влияния, где власть равна любви. Андрей Дмитриевич Сахаров очень любил Елену Георгиевну Боннэр.
И самое интересное, что в общественной к ней неприязни чувствуется какая-то физиологическая, плотская подкладка. О, конечно, всякий зоил упомянет, что г?жа Боннэр, классический представитель еврейской пятой колонны, лишила русского академика Сахарова возможности заниматься научной деятельностью, заставила его отвернуться от родных детей, всеми возможными силами толкала его к эмиграции — и в этом ее главная вина. Но за всеми этими обвинениями брезжит абсолютная невозможность для российского обывателя принять в качестве нравственного лидера или вождя влюбленного мужчину. Мужчину, зависящего от женщины.
В этом (уж продолжим тему противостояния) презабавная разница между отечественным и западным представлением о том, каким должен быть идеальный политик. Атлантическому политику необходима история любви, это самое начало его пиар-кампании, семейственность, притом горячая семейственность — обязательное условие общественной приязни, пусть даже и декоративной. Отечественный политик, чтобы завоевать симпатию народа, должен быть одинок — по крайней мере умственно и эмоционально. Никакой любви. Никакой женщины за правым плечом. Любовь — слабость.
Страна, как коллективная свекровь, относится к любимой жене с лютым раздражением: а ну как ночная кукушка дневную перекукует? Тут даже не декабристом Луниным обдуманная «чувственная любовь к государю» и возможное ревнивое чувственное соперничество («а ну жена — а ну народ»), а именно тяжелый слободской взгляд на мужика, задержавшегося на женской половине дома, женской половине жизни — не по-пацански. Нас на бабу променял.
Именно вот это отношение к любви не как к силе, а как к очевидной слабости потрясает. Любовной слабости не простили Горбачеву, того же не простили Сахарову.
Вторая непроговоренная общественная эмоция, ясно выглядывающая из всего этого вороха сетевой ругани, — невозможность смириться с особенной высотой и поэзией правозащитного дела.
В одной из своих работ Елена Боннэр писала: «Понимает ли оно (общество. — Е.П.), что правозащита — это не просто работа, но еще и нравственное служение?» О да, мы понимаем. Конечно, понимаем. И этого высокого служения, этой нравственной высоты простить активистам правозащитного движения никак не можем.
Праведник раздражает. Профессиональный праведник раздражает чудовищно. Его хочется «унять», «понизить в небесной иерархии» — так ссыльные отгоняли от черной работы косорукого, но жадного к труду Чернышевского: «Не мешайтесь, стержень добродетели».
Сейчас, по прошествии времени, когда из 1960-х, 1970-х, 1980-х годов утекла настоящая правда тех лет — безнадежность и страх, на холодный обращенный в прошлое взгляд остался только политический театр. «Мода на свободу» закончилась, историческая ценность правозащитной деятельности, согласно общему мнению, представляется как минимум сомнительной. К чему привели все усилия правдолюбцев — не к развалу ли страны, не к народным ли печалям? В чем же нравственная высота правозащитников? Впрочем, исполины уходят, а те праведники, что остаются, еще хуже. Так пишут в своих дневниках граждане, которые решили, что можно вместе с Боннэр проводить эпоху.
Мода на свободу закончилась — а свобода между тем еще и не начиналась. И бешеное это раздражение, обрушенное на профессиональных праведников, имеет еще ту подоплеку, что в глубине души, «на тайной стороне ума», каждый из нас понимает, что высота и поэзия правозащитного дела не столько в комплексе идей (в идейной стороне вопроса, предположим, еще можно разочароваться), сколько в способе эти идеи донести. В поступке. В бесстрашии. Иной блогер, крупный здоровый мужчина, румяный державник, аж захлебнется в ненависти к Людмиле, например, Алексеевой: «Куда лезет, старая курица!» И снегурочка-то она, и проамериканская истеричка. Это про женщину, которой уж за восемьдесят. И ты понимаешь: мужику просто стыдно. Сам того не ведает, а раздражение свербит: нет, ну куда лезет, чего делает. Это же просто жалобный крик: «Не лезь, потому что МЕНЯ ЭТО ОЧЕНЬ РАЗДРАЖАЕТ!»
А вот в этом и подвижничество — в умении раздражать общество.